Укусы Клеона, надо думать, не от чрезмерной смелости, а от чрезмерной жажды пробиться к верховенству над народом. Жажда эта пагубна для народа и для самого Клеона...
Отпустив телохранителей, Перикл один стоял у подножия Афины Промахос и смотрел на запад, в сторону закатного солнца. Чувство враждебности мира и богов всё глубже вонзалось в его сердце. Он осознавал, что слабеет душой и телом, что старые суеверия и старые болезни всё более и более наглеют в нём и уже едва ли не хозяйничают. Род его запятнан святотатством — вот беда, и по справедливости он, разумеется, подлежит изгнанию из Афин, потому что может накликать гнев богов. Он соучастник всех нечестивых размышлений Анаксагора. Он тратил много народных денег на задабривание Спарты — посылал ежегодно до двадцати талантов Архидаму и его окружению, а следовало бы тратить эти деньги на укрепление флота и сухопутных войск. Он пользуется искусством оратора, чтобы убедить народ в том, в чём его желание и мысли расходятся с желаниями и мыслями народа. Он виноват перед богами и афинянами, и это рано или поздно обернётся для всех бедой...
Перикл ждал Софокла, которому хотелось увидеть, как станут разбирать на части Афину Парфенос. Софокл уверял Перикла, что никогда ранее не присутствовал при таком действе. И это было похоже на правду: хотя статую Афины Парфенос и разбирали раз в четыре года перед празднованием Великих Панафиней, чтобы промыть в родниковой воде слоновую кость, страдавшую от высыхания в жарком аттическом климате, и очистить от пыли золотые одежды Афины, зрелище это было малодоступным. Правда, известные афиняне при некоторой настойчивости могли получить разрешение и посетить Парфенон, чтобы заглянуть под покрывало на деревянный остов разобранной Афины Парфенос. При самом же снятии одежд присутствовали только верховный жрец, главный казначей, назначенный Фидием скульптор и несколько служителей храма. Верховный жрец наблюдал затем, чтобы во время разборки не было допущено никакого глумления над статуей и алтарём богини, главный казначей проверял сохранность и достоверность всех ценностей, употреблённых для изготовления статуи, скульптор руководил самой разборкой, последовательностью разделения статуи на части, служители же храма использовались при этом как рабочая сила. После обнажения остова статуи верховный жрец приказывал набросить на этот остов покрывало, главный казначей приступал к тщательному осмотру и взвешиванию драгоценностей — золота, слоновой кости и камней-самоцветов.
Софокл одолел последнюю ступень Пропилеи и, увидев Перикла, приветственно замахал обеими руками.
— Здравствуй, стратег, — сказал Софокл, касаясь рукой Периклова плеча, — прости, если заставил тебя ждать. Немного задержался в Расписной стое[58], поднимаясь сюда. Обратно мы пойдём уже в темноте, а мне хотелось взглянуть на росписи стой, — Софокл хотел прибавить, что в другой раз он вряд ли соберётся подняться к Расписной стое — и досуга мало, и силы уже не те, чтобы взбираться на Акрополь; старость изводит недугами, — но в последний момент передумал, не стал жаловаться на время и болезни, сказал о том, что было важнее: — Росписи Полиглота, Микона и Фидиева брата Панена всё так же прекрасны, как и прежде. Но сегодня я больше вглядывался не в «Битву при Марафоне», не в «Амазономахию», а в «Битву при Иное» Полиглота. Ты знаешь почему: при Иное афиняне сражались против спартанцев. Ненависть афинян к коварным спартанцам сегодня так велика, что кто-то нанёс несколько ударов по лицам спартанцев, изображённых на картине. А сторонники Спарты, кажется, то же самое сделали с изображениями афинских воинов. Но лица афинских воинов уже поправлены каким-то незадачливым художником, его грубые мазки краской ещё не высохли, а под изуродованными спартанцами появились оскорбительные подписи.
— Я видел, — сказал Перикл, — но ни говорить, ни думать об этом не хочу: портить картину могут только дикари, а дикие чувства возбуждает в людях предстоящая война. Война против варваров — священна. Войны между греческими полисами — мерзость. Тут мы сами отсекаем себе руки, ноги, а когда-нибудь отсечём и голову. На радость всем врагам эллинского мира.
— Посмотри, кто идёт, — указал в сторону Пропилеи Софокл. — Не Сократ ли это?
— Судя по тому, как человек подпрыгивает на каменной крошке, этот человек бос. А босым на священный Акрополь может подняться только один человек в Элладе — Сократ, — рассмеялся Перикл. — Да и гиматий у него такого цвета, о каком говорят: ни белый ни чёрный, а пыльный.
— Да, одеждою он не блещет, — сказал Софокл. — Но голова у него — золотая.
— И ради этого ему многое прощается, — согласился Перикл. — Но что его сюда привело? Уж не хочет ли он вместе с нами посмотреть на то, как станут раздевать Афину Деву?
Перикл не ошибся: Сократ поднялся на Акрополь именно с этой целью, о чём он, едва подойдя к Периклу и Софоклу, решительно и коротко заявил.
— Я с вами, — сказал он. — Прикроете меня своими ароматными плащами, когда будем проходить мимо охраны. Однажды вам это уже удалось, когда вы провели меня в Телестерий на элевсинские мистерии[59] в честь Деметры и Коры. Никак не дождусь смерти, чтобы узнать, действительно ли посвящение в элевсинские мистерии облегчает участь души после смерти.
Ни Перикл, ни Софокл не откликнулись на легкомысленную шутку Сократа, хотя обоим хотелось сказать ему, что никогда не следует искушать судьбу глупыми речами — ведь боги не дремлют.
— Думаю, что на этот раз тебе не придётся лезть под мой гиматий, — сказал Сократу Перикл. — Нам пора. Надеюсь, что главный жрец, казначей, члены Ареопага и пробулы уже там, в храме.
И всё же они не торопились: был тот редкий час, когда заходящее солнце освещало не только западный фасад Парфенона, обращённый к Пропилеям, его фронтон и метопы, но и всю северную сторону храма, глядящую на Эрехтейон, Теперь мраморный храм стоял, казалось, на золотых колоннах, на столбах света, и являл собой нечто действительно божественное, нерукотворное, небесное, сотканное из холодного огня и теней. Парфенон был задуман Фидием. Архитекторы Иктин и Калликрат лишь воплотили его замысел, как воплощали его десятки художников и скульпторов, чьими стараниями украшены фронтоны, метопы и фризы Парфенона, создана скульптурная летопись космических и исторических событий, вознёсших к могуществу и славе благословенные Афины.
Перикл почувствовал, как что-то неподвластное сдавило ему горло — это были горечь и обида, вспыхнувшие в нём с новой силой при мысли о невосполнимой утрате. Гибель гиганта но прихоти ничтожеств. И может ли быть так, чтобы солнце погасло, а свет его ещё разливался по земле? Не рухнет ли всё созданное Фидием с его смертью? Когда человек умирает сам, как умирает цветок, оставляя плод, — тогда нет беды. Но когда цветок срывают, созреет ли плод? Впрочем, разрушается всё, что создаётся человеком. Судьба человека и его творений на земле трагична. И лучше других сказал об этом в своих трагедиях Софокл, поэт и мудрец. Он всё знает о проклятиях, тяготеющих над родом человеческим, но самого его это, кажется, мало удручает: задрав голову, он смотрит на фронтон Парфенона, что-то говорит Сократу и весело смеётся. Да, да, так и должно быть: помня о смерти, веселись, потому что другого времени для веселья не будет... В тимпане[60] западного фронтона Фидий изобразил Афину и Посейдона. Боги спорят о том, кому из них обладать Аттикой. Посейдон рассёк трезубцем скалу, и из неё ударил поток солёной целебной воды. Афина воткнула в землю своё копьё, на нём выросли ветви, ветви покрылись листвой, между листьями появились плоды — это были оливки. Двенадцать богов Олимпа решали, чей дар для Аттики полезней — Посейдона или Афины. Последнее слово произнёс Зевс: чудесный дар его дочери Афины даёт ей право обладать Аттикой и покровительствовать её народу. Оливковое дерево — символ мира и благополучия. Олива живёт и плодоносит сотни лет. Оливки целебны и питательны. И если в загробном мире существует Элисий[61], Поля Блаженных, там должны быть оливковые рощи. А что предлагал людям Посейдон? Солёную воду, избавляющую от всех недугов? Но есть один недуг, от которого ничто не защищает человека, — его смертность. Никто из людей не избавлен от смерти. Почему? Кому это нужно и зачем? И может ли быть иначе? Не выдумка ли то, что существуют бессмертные боги? О, Анаксагор, ты всё ещё со мной...
Сократ сказал, обращаясь к Софоклу:
— Хотелось бы узнать, что сказали бы боги, когда б из скалы, рассечённой Посейдоном, хлынул не поток солёной воды, а вино. Солёная вода, горькая вода, пресная вода... Отчего не вино, не молоко, не масло? Почему всё хорошее надо добывать неустанным трудом, а всё бесполезное существует в изобилии? Если труд необходим человеку так же, как воздух, как пища, то почему богатые не умирают от безделья? А если это так, то боги ошиблись, предоставив нам в избытке возможность трудиться.
