«Неужли император решится из-за подданных султана объявить Порте войну и принести в жертву, быть может, пятьдесят тысяч русских солдат? Неужли московские славяне одержат верх и во имя славян немосковских пустят Россию в обратный ход? От Гостомысла к Петру мы шли в гору. От Петра до славян базарного образца – по горе. А от этих славян – вниз, под гору. Дай-то Бог, чтобы я ошибся…»
– Я знаю, что вся Россия вместе со мною пгинимает живейшее участие в стгаданиях наших бгатьев по веге и по пгоисхождению. – Александр Николаевич сделал паузу. – Но для меня истинные интегесы Госсии догоже всего. И я желал бы до кгайности щадить догогую гусскую кговь. Вот почему я стагался и пгодолжаю стагаться достигнуть мигным путём действительного улучшения быта всех хгистиан, населяющих Балканский полуостгов. На днях должны начаться совещания в Константинополе между пгедставителями шести великих дегжав для опгеделения мигных условий… – Император возвысил голос: – Если же это не состоится и я увижу, что мы не добьёмся таких гагантий, котогые бы обеспечивали исполнение того, что мы впгаве тгебовать от Погты, то я имею твёгдое намегение действовать самостоятельно…
Шорох и одобрительный гул прошли по нарядной зале.
– Я увеген, что в таком случае вся Россия отзовётся на мой пгизыв, когда я сочту это нужным и честь Госсии того потгебует! Увеген также, что Москва, как всегда, подаст в том пгимег! Да поможет нам Бог исполнить наше святое пгизвание!..
Последние слова государя потонули в восторженном, всеохватном «ура!», которое, кажется, сотрясло стены Кремлёвского дворца. Грянул национальный гимн. Стихи Василия Андреевича Жуковского, положенные на музыку Алексея Львова, трогали каждое русское сердце:
Боже, Царя храни!
Сильный, Державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам...[74]
Наследник, не стыдясь слёз, пел вместе с залой, понимая, что жребий брошен. 21 сентября, находясь в Царском Селе, он получил телеграмму из Ливадии: «По важности теперешних политических обстоятельств жду тебя немедленно сюда».
Конечно, Минни была очень расстроена этой новостью, как бы предчувствуя долгую разлуку, а Александр Александрович на следующий же день с Олсуфьевым и князем Барятинским отправился экстренным поездом из Колпина в Севастополь, где на рейде уже стояла под императорским штандартом яхта «Ливадия».
Папá встретил его словами:
– Я очень ждал тебя…
На совещании с участием канцлера Горчакова, военного министра Милютина, посла в Константинополе графа Игнатьева и министра двора графа Адлерберга наследник-цесаревич предложил перейти к самым решительным действиям. Закрывая совещание, император с редкостной для него твёрдостью сказал:
– Если мы не добьёмся гезультата политическими пегеговогами, то я не вижу дгугого исхода, как объявить войну Тугции!..
Итак, война началась! Двадцать шестого апреля 1877 года, в шесть пополудни, турки открыли артиллерийский огонь с правого берега Дуная по румынской крепости Калафат, в которой не было ни одного русского солдата. Напрасно комендант телеграфировал турецким властям в Видин, сообщая об этом, – бомбардировка продолжалась. Румынским батареям пришлось начать ответную канонаду, и они сожгли несколько судов в гавани Видина, а также городское предместье.
Карл, князь румынский[75], накануне своего дня рождения в выступлении перед депутатами решительно отверг идею нейтралитета.
Небольшой городок Яссы выглядел так, словно был объявлен на военном положении. Через него проходила масса русских войск: пехота, кавалерия, артиллерия, санитарные обозы. Часть войск следовала по железной дороге, другие шли пешком, делая в Яссах только привал. По улицам поминутно проходили отдельные команды, с неизбежным трепаком, всегда подхватываемым уличной толпой, и песнями:
Ах, дербень-дербень Калуга,
Дербень – ягода моя!
Тула, Тула, Тула, Тула,
Тула – родина моя…
Штаб-ротмистр Кузьминский явился в Яссы, чтобы вступить в действующую армию и, если удастся, обратиться с такой просьбой к государю. «Ведь прощён же генерал Черняев и восстановлен в армии!» – думал кавалергард, меряя шагами узкие румынские улочки с белёными домиками. Но на душе у него скребли кошки: он знал, что совершил тяжкий проступок, и всю ночь пропьянствовал в компании знакомых офицеров, а теперь, окатившись с утра ледяной водой, с тупым чувством вины брёл на вокзал встречать царский поезд.
Из-за угла показалась телега, запряжённая парой тощих лошадёнок, лениво подхлёстываемых иссиня-чёрным евреем с пейсами. Рядом сидел солдатик в партикулярном платье и в военной измятой фуражке с офицерской кокардой, которая изобличала в нём денщика. Заваленная чемоданами, телега свидетельствовала, что сзади выступает покидающая город партия.
И в самом деле, тотчас донеслось грустное хоровое пение под мерный барабанный бой. Не прошло и минуты, как из дворов повыскакивали смуглые курчавые румынские мальчишки, окружившие барабанщиков и горнистов, за которыми шёл отряд. Это было болгарское ополчение.
Мотив их песни был особенный, заунывный, тягучий, но и родственный песне русской, такой грустной, монотонной, берущей за душу. Батальон проходил мимо Кузьминского, который вглядывался в лица солдат. Нет! По контрасту с песней их загорелые лица были весёлыми, радостными, даже вдохновенными. Отчего же они затянули такой грустный мотив? Кузьминский знал, что иных песен у болгар просто нет. В них отражается вся жизнь болгарина от колыбели до смерти, тяжёлая подневольная судьба народа. Надрывающая сердце тоска и безграничная жажда свободы – вот отличительные черты болгарских песен. Немудрено, что песни эти грустные…
Кузьминский залюбовался стройным боевым порядком батальона. Все ополченцы были чисто одеты, все в новом платье и высоких сапогах. Вот стволы ружей блеснули в лучах поднявшегося солнышка – болгары приободрились ещё больше. У каждого в сдвинутой набекрень барашковой шапке – весенний полевой цветок.
«Точно на пир идут! – пронеслось в сознании штаб-ротмистра. – Впрочем, они ведь идут на родину, где не были несколько лет. Идут туда, где их родная хата, где их отцы, матери, жёны и дети. Что с ними? Живы ли они? Кого они найдут, что встретят? Воображаю, как сильно должно биться сердце каждого из них!..»
– Эй! Беркович! – крикнул Кузьминский, заметив в рядах молодого парня, вместе с которым воевал в Сербии.
– Кузьминский? Пожелай нам удачи! – не выходя из строя, весело отвечал болгарин. – Встретимся, брат, за Балканами, в Софии…
Судьба Берковича была похожа на судьбу многих интеллигентных болгар. Закончив реальную гимназию в Праге, он вернулся к себе на родину. Но нравственный гнёт, беззаконие и рабство вызвали протест в молодой душе. Он вступил в один из многих подпольных революционных комитетов. Изменник выдал его, и несчастного Берковича сослали в Малую Азию, подвергнув пожизненному тюремному заключению. Ему удалось бежать, и он счастливо достиг Сербии, где сражался под знамёнами Черняева…
Когда Кузьминский подошёл к железнодорожному вокзалу, болгары уже составили ружья в козлы и начали водить хору: схватившись за руки, танцоры образовали круг и под звуки дудки-сопелки танцевали, притоптывая ногами, то отходя назад, то наступая вперёд. Да, они чувствовали себя бодро и уверенно рядом с братом Иваном. Штаб-ротмистр думал о том, что русская военная сила быстро сломит турок.
Да и как иначе! Регулярная, многотерпеливая, всевыносливая, строго дисциплинированная русская армия двинулась против полуголодного, полуодетого плохо обученного турецкого войска, против сброда каких-то черкесов, башибузуков, зейбеков, спахизов, бедуинов, арабов. Кузьминский не сомневался в успехе. Дурное предчувствие как рукой сняло, и в самом превосходном настроении штаб-ротмистр ступил на главную платформу, где уже толпились свитские чины и генералы, а также румынская знать в ожидании царского поезда.
В центре длинной деревянной платформы выстроился оркестр, а в большой станционной зале был воздвигнут русский императорский трон, тонувший в море цветов. Ожидалось, что в Яссах государь непременно выйдет на станции, а по понятиям румынского начальства, российский император иначе, как на троне, сидеть не может. Ожидавшие в нетерпении поглядывали на часы: царский поезд вот-вот должен был прибыть.
Между тем два мощных локомотива, тянувших тёмно-синие вагоны, уже въезжали в пригороды Ясс. Поезд шёл виноградниками и полями, засеянными хлебом и кукурузой. Наследник-цесаревич вполглаза глядел на небольшой румынский городок, поднимавшийся на скате довольно высокого холма, покрытого сочной весенней травкой. Среди массы тесно сгрудившихся зданий высились три десятка церковных куполов.
