— Ты-то сам в чем покаялся?
— Во всем, что избыть хотел. Бог меня слышал. Коли хочешь, у него спроси.
Мимо прогромыхала пушка, поставленная на четыре высоких колеса. За ней другая. Дальше на возах громоздились пушечные ядра и рогожные кули с порохом. Вперемешку с боевыми холопами Вельяминова и Погожего шли казаки и добровольные ополченцы. У кого топор за поясом, у кого самодельная пика, а у кого и рогатина. От копья она отличается тем, что венчает ее не острое жало, а двулезый нож шириной в две ладони.
— Вишь, какая у нас сила? — горделиво подбоченился Погожий. — С такой Пожарский нас без слов к себе примет. Да уже, считай, и принял. Мирон-то Вельяминов в Ярославле поперед нашего был, его тогда в Совет всей земли и записали. Но он сразу под Москву воротился — за своими людьми. Тут и мы с братом Дмитрием к нему пристали. Жаль, у тебя своих людей нет. Ну да не беда. Пошли с нами! Пожарский нас с Мироном в Ярославле ждет, а обоз велел отвести в его подгородный стан на берегу Пахны. Вот и решай быстрее!
— Пеший конному не товарищ, — усмехнулся Кирила. — Да и не получится быстрей. Мне сперва переобуться надо.
— Это правильно! — одобрил его Погожий. — На лаптях не написано, кто их сплел… Переобувайся пока, а я тебе тотчас коня пришлю, — и, крутанув своего каурого жеребца, затрусил в голову обоза.
Проводив его взглядом, Кирила развязал оборы на портяных подвертках, внакрест идущих вниз от колен, и бережно снял их вместе с лаптями. В мирное время даже самый завалящий мужик без лицевых подверток, напущенных для нарядности на исподние, из дома не выйдет. Это примерно то же самое, что вместо полотенца заношенной онучей утереться. Но в сполошное время, когда вокруг стон и разор, деревенским и дорожным людям не до таких мелочей. Потому-то до предместий Ярославля Кирила в одних портянищах, не привлекая к себе внимания, и дошагал. А в большом городе, набитом не только посадскими, черными, но и чиновными, торговыми и прочими избыточными людьми, даже в смутную пору человека привыкли по одежке встречать. Так зачем же лишний раз привлекать к себе внимание?
Кирила проворно надел сапоги и стал ждать обещанного коня.
Обоз замыкали возы с кладями, укрытыми парусиной, и с десяток серых от пыли пешцев. Сразу и не поймешь, казаки это или стрельцы, так в их одежде и в оружии все перепутано. Одни с саблями, другие, с ручными пищалями через плечо, третьи с копьями.
Вот и они прошагали.
Кирила двинулся было следом, но тут из облака удушливой пыли вынырнул на своем жеребце Исак Погожий. В поводу он вел коня с мешаной шерстью. Махом вскочив на него, Кирила стал обгонять обозников по придорожной луговине.
Мирон Вельяминов встретил его кривой улыбкой:
— А мне баяли, будто ты опять к себе в Сибирию подался, в Томской город, подальше от наших дел. Выходит, брешут?
— Выходит, так, Мирон Андреевич. Хоть я от Сибири и не отказываюсь.
— И правильно делаешь! Ну как человеку на свете без заповедного уголка обретаться? У меня тоже свой есть. И у Исака…
Нравом Вельяминов добродушен и безвреден, на язык прям и бесхитростен, но его иссеченное глубокими рубцами лицо так перекошено, что кажется, будто он зло кривляется, не произносит, а выплевывает слова.
Вскоре обоз разделился. Большая его часть с грузами и пушками под началом Дмитрия Погожего двинулась в подгородный стан Пожарского, а Вельяминов и Погожий-старший с Кирилой и небольшим отрядцем устремились в Ярославль — на встречу с предводителями нижегородского ополчения. Так и въехали через ров и воротную башню в посад, уходящий вдоль берега широкой Которосли к Волге. На стрелке меж реками возвышался облицованный белым камнем Ярославльский кремль. Он был едва виден сквозь череду дымов, которые курились повсюду — на улицах, за оградами жилецких, складских, кузнечных и прочих дворов, среди невзрачных скученных построек, на их задворках. Дымы шибали в нос горелым навозом.
— Фу ты, пакость какая! — скосоротился Вельяминов. — Что за душнота?
— Не слыхал, что ли? — удивился Исак Погожий. — Моровая язва [24] тут погуляла. Хорошо, хоть мертвяков на дороге не видать.
— Так ее же вроде избыли?
— Выходит, не всю.
На одном из крестцов [25] плотницкая артель ставила бревенчатый сруб с причудливым кровельным изгибом.
— Эй, ребяты! — окликнул мужиков Погожий. — Чего лепите?
Один из плотников, помолчав для порядка, ответил:
— Спаса Обыденного, мил человек. Во избавление от моровой язвы.
— Уж не князь ли Пожарский вас надоумил?
— Он самый! Когда мы крестным-то ходом городовые стены вместе с ним обошли, он и велел церкву Спаса Обыденного здесь срубить. Штоб мор назад не воротился.
— И много схоронили?
— Я не считал, но кубыть много.
— Будя языком зря чесать, — осек плотника пожилой древодел, по всему видать, артельный старшак. — Или дела другого нет? А вы езжайте себе, добрые люди, езжайте.
— Ну, бывайте тогда! — попрощался Исак Погожий.
— Ангела-Хранителя и вам…
С Пожарским они встретились не в кремлевских палатах, как ожидал Кирила, а на земском дворе неподалеку от задымленного посадского торга, и не сразу по прибытии, а лишь после того, как он с заморским гостем перебеседовал.
Не зная, что там за гость, Вельяминов хотел было в съезжую избу без очереди войти, но стремянной Пожарского, Семен Хвалов, молодой, дюжий, расторопный рязанец, ему дорогу заступил:
— Не можно, воевода! У князя теперь важный разговор. Просил не мешать.
— И кто у него там такой важный? — скосоротился Вельяминов.
— Вроде как посольский австрияк, — ответил Хвалов и, помолчав, добавил: — Из персидских земель едучи и к нам припожаловал. Значит, не мал, коли по всему свету ездиит.
— Не мал, говоришь? — хмыкнул Вельяминов. — А какова при нем позадица [26]?
— Ежели ты про его людей спрашиваешь, так вон они — у колымаги дожидаются. Их он здесь оставил, а сам — один в избу вошел.
Вельяминов глянул через плечо и, увидев возле крытой коляски двух иноземцев в лакейских шляпах, рассмеялся:
— Это не люди, а людишки, служилый! Проще говоря, холопы! Таких в позадицу не берут. Вот и смекай, что к чему. Может, у Пожарского и австрияк ныне, но не посольский.
— А кто же тогда?
— По-моему, так сверчок запечный. Ко мне во Владимир такие не раз наезживали — сплетню государскую продать либо двор в городе поклянчить. Руки у них на чужое завсегда чешутся. Истинных-то послов в кремле принимать положено, большим числом. Как думаешь?
— Можно и в кремле, — согласился Хвалов. — Только в нем князь мало бывает. Там все больше бояре со стольными дворянами толкутся. А наш любит, чтоб попроще — среди людей. Все приказы почитай на посаде разместил — к Минычу поближе…
Пока он говорил, за его спиной отворилась дверь и на крыльцо выступил неласково поминаемый Вельяминовым австрияк. Он был одет в коротайку из серого бархата, треугольную шляпу и высокие сапоги со шпорами. Из-под шляпы свисали длинные маслянистые волосья. Клинышком торчала черная бородка и кошачьи усы. Постояв, важно направился к коляске.
— Чучело огородное! — буркнул ему вслед Вельяминов.
Обернувшись, австрияк смерил его презрительным взглядом:
— Твое чучело тоже надокучело, — и, довольный своим знанием русского языка, победно двинулся дальше.
— Ах ты, вражина! — побагровел Вельяминов. — Да как ты смеешь?! На воеводу…
Но тут на крыльце появился примиритель. Лет этак тридцати пяти, довольно высокий, плечистый, в нарядном становом кафтане без ворота. Кирила сразу понял: это Пожарский.
— А вот и Мирон Андреевич! — изобразив на скуластом синеглазом лице не то радость, не то удивление, воскликнул князь Дмитрий. — Тебе и всем, кто прибыл с тобой, желаю здравствовать! Входите, рассказывайте!
Пришлось Вельяминову отложить свой гнев до другого раза. Однако в съезжей избе, грузно опустившись на лавку у стола и усадив рядом Погожего и Кирилу, он дал волю своим чувствам:
— Ныне, куда ни плюнь, либо лях, либо литвин, либо немчура ржавая, а с ними венгры, шведы с финнами и прочая саранча залетная. Всем дай! Терпежу нет! Совсем уже по миру Русь пустили. А тут какой-то австрияк чучелом меня обзывает. Ты его каверзу, должно быть, слыхал?
— Допустим, — не стал отказываться Пожарский. — Но сдается мне, Мирон Андреевич, что с тебя самого все и началось. А коли так, то лучше не жалуйся. Что до русской погибели, то и она не от одних иноземцев пошла. Сами себе беду накликали. Изнутри. Ты уж не серчай на меня на прямом слове, но главная русская кровь под хоругвями русских лжецарей пролилась. Мало среди нас тех, кто за нее не в ответе. И хватит на этом!
— Да я только спросить хотел, что от тебя австрияку надо, — смешался Вельяминов. — Или это тайна какая? Так тут все свои. Исака Погожего ты знаешь. А это Кирила Нечаев, сын большого сибирского дьяка Нечая Федорова. Раньше он при Заруцком был, но еще допреж нашего от него отстал. А ныне его к тебе сам Иринарх направил. И мы с Исаком за него поручаемся.
