Сквозь гул и грохот снежного обвала донеслись крики. На дне ущелья одни всадники в ужасе разворачивали коней, а другие галопом понеслись дальше по ущелью. Передние, те, кто отрезал нам путь в Пасаргады, всем скопом замерли в оцепенении. Кое-кто из задних опомнился и бросился вперед, под укрытие отвесной стены, но ее защищал насмерть ничуть не дрогнувший Иштагу. Закипела схватка, и двое разрубленных мидян повалились в ущелье, кувыркаясь по выступам всего за несколько мгновений до того, как самого перса и всех его врагов смело вниз снежной волной.
И вдруг чудовищно ухнуло над нами и накрыло нас тьмой, будто исполинской крышкой. У меня заложило уши и сдавило грудь. Сквозь рев стихии послышался испуганный, прямо-таки девичий возглас Азала. Над нами неудержимым потоком проносился великий Хаос.
Сначала Хаос поглотил и унес моего коня. Жеребец перса дернулся вперед, будто стремясь протиснуться между мной и моим конем и так спастись, и оттолкнул собрата за край тропы. Передо мной в клубящемся и слепящем глаза потоке мелькнула голова, оскал крупных зубов —и конь исчез. Тут жеребец Иштагу едва не придавил меня к стене насмерть, и пришлось изо всех сил оттолкнуть его ногами. Лавина захватила его. Жеребец вскрикнул, будто подстреленная птица, и пропал следом за первым.
Испугавшись этого вскрика, задергался и конь Азала. Его участь была решена. Только я собрался оттолкнуть его в сторону, чтобы он ненароком не придавил нас или не ударил копытом, как Азал схватился за поводья.
У меня волосы встали дыбом.
— Отпусти его! Отпусти! — завопил я, пытаясь перекрыть грохот снежного потока.
Не тут-то было. Конь для скифа дороже жизни.
Схватив Азала за его ледяные пальцы, я пытался разжать их, но никак не мог. Руки Азала закостенели, как у мертвеца. Тогда я сжал его кисти до хруста, надеясь, что от боли он сдастся и отпустит поводья. Но в тот же миг чуть ослабевший поток Хаоса опустился ниже, накрыл коня и рванул его за собой вместе с нами — и мы с Азалом полетели в бездну, увлекаемые лавиной.
«Отпусти коня! Раскинь руки!» — мысленно кричал я Азалу, вертясь и кувыркаясь.
Необоримая сила несла и толкала меня, как буря пушинку. Снег сразу забил мне глаза, ноздри и уши. Как уж тут было кричать вслух? В один миг все мои легкие, желудок и все мои кишки оказались бы туго набитыми снегом. Но в той кутерьме удалось-таки выкрикнуть всего одно слово:
— Отпусти!
И тут же Хаос отнял у меня Азала.
Теперь оставалось спасать только самого себя, и я широко раскинул руки и ноги, как учил нас делать Скамандр, словно он прозревал, что каждому из Болотных Котов хоть раз в жизни придется угодить в снежную лавину. Он говорил, что в этом случае поток поднимает несомый предмет в верхние слои, и, значит, появляется надежда в конце концов выбраться наружу, если уцелеешь до того момента, как стихия смирит свое буйство.
Признаюсь честно: в жизни мне не раз доводилось благодарить своего учителя за его науку. Так вышло и в тот раз.
Первозданная тишина и полная неподвижность наступили внезапно.
Мне почудилось, будто я повис над бездонной пропастью.
Дышать сначало было трудно, а потом стало и вовсе невмоготу. Я осторожно пошевелился, боясь вновь разбудить грозную стихию.
Снег был по-весеннему плотен и тяжел, и очутись я на локоть глубже, верно, суждено было бы мне умереть мучительной смертью — от удушья.
Головой и плечами оказалось шевелить куда легче, чем стопами. Это могло означать только одно: в этих чужих местах я вновь выбросил «собаку». Судьба, подобно царю персов, продолжала благоволить некоему Кратону из Милета.
Потрудившись, как крот, я наконец выбрался на поверхность и ослеп от яркого солнечного света. Утро в горах выдалось удивительно мирным и ясным, будто вовсе ничего и не произошло.
Первым делом прочистив ноздри и уши, я огляделся, надеясь поскорей разобраться, куда же меня занесло.
Разобрался, однако, не сразу. Места представились незнакомыми: заснеженная долина шириной в три стадия между двух высоких хребтов. С удивлением я заметил ту самую тропу, по которой мы ехали, и узнал отвесную стену, послужившую нам защитой от лавины. До той тропы было теперь рукой подать — всего полплетра в высоту. Ущелье, наполнившись снегом, превратилось в маленькую долину.
Но вот за радостью спасения настал черед новой тревоги и нового огорчения. Я стоял посреди ровной долины один. Лавина погребла под собой всех и только одному даровала жизнь и полную свободу. Да, Кратон получил свободу, если не считать клятв, данных царю Киру. Да, Кратон имел в тот час полное право считать себя ожившим мертвецом, отныне свободным от любых клятв. Но вдруг он вспомнил юного Азала, и его сердце сжалось.
Невольно я позвал его по имени. Сначала тихо — боясь нового обвала. Однако горный склон очистился от снега до самых вершин хребта.
— Азал! — крикнул я изо всех сил, и меня охватил жар.
Найти юного скифа под снегом, откопать, спасти — все это казалось труднее, чем выбросить «собаку» две сотни раз подряд. Но я уже не сомневался, что в то утро Судьба позволит мне сделать это и три сотни раз кряду.
Что-то блеснуло на снегу вдали. Я бросился к тому месту, проваливаясь по колено. На солнце сверкал парфянский шлем, чудом «всплывший» вместо своего хозяина.
Вернувшись назад, я принялся вскапывать шлемом снег вокруг того углубления, из которого выбрался сам. По моему расчету, скифа не могло утянуть слишком далеко в сторону.
И вот, когда появилось уже с десяток лунок, будто я собрался посадить в снежной долине оливковую рощу, позади меня шумно хрустнуло и в спину ударили комья снега.
В испуге я отпрыгнул едва не на целый плетр.
Из «белой земли» торчали, судорожно вздрагивая, конские ноги. По ним легко было узнать жеребца, принадлежавшего скифу. Так случилось, что конь сам утянул в лавину своего хозяина и сам же его спас.
Я принялся изо всех сил раскидывать снег вокруг задыхавшегося коня — и вдруг наткнулся на руку, крепко сжимавшую конец поводьев. Посиневшие пальцы вздрогнули, стоило дотронуться до них. Тогда, отбросив шлем, краем которого легко нанести рану, я принялся за дело вручную и нашел прядь волос, а затем добрался и до затылка. Ухватив скифа за длинные волосы, я потянул его голову назад.
О, как радостно забилось мое сердце, когда послышался похожий на рыдания вздох! Столько сил появилось во мне, будто я сытно поужинал, сладко проспал всю ночь и только что проснулся от светлых лучей Феба!
Я выкопал Азала, перекинул его через плечо, выбрался с ним наверх, на тропу — благо, лезть было теперь невысоко,— и помчался со всех ног в ту сторону, где темнели леса.
Боги и тут помогли нам, выведя к поваленной ели с густой побуревшей хвоей.
Я нарубил мечом веток и разложил вокруг нас три больших кострища. Но как только искра от огнива попала в пучок травы и в ноздри потянулся дымок, я едва не повалился в обморок, будто разжег прямо перед своим носом травку Цирцеи. Силы мои иссякли. Однако отдыхать было рано. Какой-то бог — то ли скифский, то ли персидский — толкнул меня в бок.
Когда ветки хорошо разгорелись и пламя поднялось в человеческий рост, я взялся за скифа, свернувшегося клубочком на мху.
Как красиво, помню, разметались его волосы по земле. Судя по их длине, скиф в своем степном племени должен был принадлежать к царскому роду.
Я усадил Азала и попытался стянуть с него заледеневшие одежды, с которых стекала вода. Он весь сжался и задрожал.
— Надо раздеться, иначе не отогреешься! — строго сказал я ему и, подвинув поближе к одному из костров, насильно повалил на спину.
Потом я, ничуть не смущаясь, уселся прямо на него задом наперед и, подняв его ноги, рывком потянул скифские штаны-анаксариды.
И тут окаменел, потому как увидел вовсе не то, что должно принадлежать мужчине! Мужского-то ничего и вовсе не было, зато то, чему быть не положено, имелось в полном наличии.
Так я и сидел на скифской «охотнице», приходя в себя и держа в поднятых руках скифские штаны, от которых валил пар.
Потом я осторожно слез с Азала, повернулся и посмотрел в лицо скифской красавицы.
Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и ровно дышала. Тепло наконец проникло в нее, и бледность стала уходить. Я взял ее за руку. Пальцы оказались уже теплыми и податливыми.
Еще не собрав все мысли и все догадки, я тихо сказал ей, наклонясь к самому уху:
— Надо снять всю одежду и просушиться. Я обязан вернуть тебя царю живой и здоровой.
Она ничего не ответила, только пошевелила губами и развела руки, насколько у нее хватило сил, словно помогая мне, отдаваясь моей воле.
С куда большей осторожностью я стянул с нее остальную одежду и, признаюсь, даже вздохнул с облегчением, увидев маленькие, но тугие грудки с остренькими сосками.
