тенью шествовал по моим неспокойным снам. Чего я никак не мог предвидеть, так это ту слепую моральную правоту, с которой Лукулл осудил его. Это обострило ту невысказанную вину, которую я ощущал в течение многих лет из-за собственных деловых отношений с Югуртой, что привело нас с Луцием к явной ссоре гораздо ближе, чем когда-либо за всю нашу продолжительную дружбу.
Наконец, раздраженный выше своих сил успокоительной верой Лукулла в то, что мы действовали из благородных побуждений, и движимый внезапным необдуманным желанием ранить его республиканский идеализм, я воскликнул:
— Никакой Африканской войны не должно было быть! Мы не должны были воевать с Югуртой!
— Что ты имеешь в виду? — спросил Луций с некоторой горячностью. — Югурта был убийцей и предателем, узурпатором…
— Точнее, влиятельным разбойником, который был в состоянии защищать наши африканские торговые колонии. Пока его люди не вышли из-под контроля и не разорили гнездо римских предпринимателей в Цирте, обыватели и слышать не хотели о нем ни одного плохого слова.
Лукулл держал свою чашу обеими руками, смущенно глядя на меня.
Я неуклонно продолжал:
— Африканская война была войной беспринципной. Моральные принципы не играли в ней никакой роли — разве что имели цель убедить нашу невежественную чернь в том, что Римская Республика все еще отстаивает свои честь и веру.
Лукулл вспылил, разъяренный:
— Но Скавр-то! Скавр был честным человеком. Он осудил Югурту — имеется запись его речей…
— Его переговоры с Югуртой были несколько особенными в том случае, как по-твоему? Конфиденциально он согласился поддерживать его — разве это не странно для человека, который строго придерживался республиканских принципов морали? Но конечно, он делал это ради Республики…
Лукулл отчаянно замотал головой, не согласившись со мной, а я захихикал.
— Мой дорогой мальчик, посмотри, каково тогда было наше положение. Германские племена сосредоточивались на северных границах, в стране — финансовая нестабильность. Мы вынуждены были поддерживать дружбу с Югуртой, даже если бы он убил двадцать своих родственников.
— Но наша честь!..
Я возразил жестоко:
— Наши благородные сенаторы были в таких долгах у купцов и аргентариев, что задумываться о чести им было недосуг. Конечно, когда варвары Югурты перебили наших купцов в Цирте — другое дело.
Я погрузился в молчание, вспоминая сцену, когда утомленный гонец — последний из длинной эстафеты, — запыхавшись, прерывающимся голосом докладывал на Форуме об этой резне и вывесил краткий официальный отчет об этом. Тогда никого не волновала честь Рима.
Лучше всего мне запомнилось, как аргентарии и финансисты толпились вокруг этого доклада — шла бешеная продажа африканских акций по бросовым ценам, отправка гонцов в порты, сытые голоса, разгневанные и испуганные, требующие войны, войны любой ценой.
Я сказал:
— В тот день сенат потерял свою реальную власть над предпринимателями. Ему так и не удалось восстановить ее полностью.
Лукулл ничего не ответил, его лицо с застывшими в ненависти чертами выражало решимость. Я подверг сомнению его самые непререкаемые убеждения: недрогнувшую веру в аристократические традиции. И моя неудача в этом так и осталась невысказанной, камнем повисла между нами.
Я продолжил, и мои слова граничили с презрением:
— Это была вина самого сената, от начала до конца. Их руки чесались от вожделения, жажды денег, но по причине собственного воспитания сенаторы не имели даже самых элементарных понятий о финансах. Они были некомпетентны, они брали взятки, они бросались общественными деньгами направо и налево…
Лукулл сказал:
— Неужели ты из всех людей защищал предпринимателей?
— Конечно нет, хотя предпринимательство более важно, чем признают риторики. Легко быть снобом в отношении торговли, мой дорогой Лукулл, когда имеешь унаследованные доходы.
Его губы сжались в попытке справиться с гневом.
«Только очень дорогому другу, — думал я, — человеку, которому я полностью доверяю, я могу говорить такие слова».
— Ты не веришь в древние традиции Рима, Луций? — спросил Лукулл.
— Именно из-за веры в традиции я и презираю этих глупых аристократов: они продали себя финансистам, они потеряли свое право управлять страной.
— Глупых? — сказал задумчиво Лукулл. — Да, полагаю, они были глупыми.
Я встал и тяжело зашагал по комнате, с трудом выдавливая из себя слова:
— Глупые?! О, да простит тебя богиня Венера, Лукулл! Они считали себя настолько выше других, что даже не видели, что происходит вокруг. Они не могли бы понять, что после резни в Цирте единственным желанием аргентариев было выдворить Югурту из Нумидии и превратить ее в прибыльную провинцию. Они неумело вели свои закулисные дипломатические переговоры, пока вера общества в их честность не была полностью подорвана…
— Неужели мы должны строить нашу политику в соответствии с прихотями плебеев?
Лукулл теперь действительно был рассержен.
Я сказал:
— Самый влиятельный в мире человек может некоторое время игнорировать общественное мнение. Но не всегда же! Эта мечта аристократов несбыточна, нравится тебе это или нет.
И опять мертвый груз прошедших двух лет повис между нами. Я помудрел лишь из-за собственных ошибок. Каждое произнесенное мною слово могло бы быть направлено против меня.
Я видел болезненное недоуменное сострадание в глазах Лукулла и любил его, потому что даже в этот момент гнева он не стал меня в чем-то упрекать.
Я сказал:
— Была задета гордость народа. Гай Гракх оставил наследство сословной ненависти. Она некоторое время тлела, потом вспыхнула снова против Югурты. Ты предлагаешь игнорировать эту ненависть так же, как ее игнорировали те сенаторы. Если что-нибудь и может погубить тебя, так это твой аристократический темперамент…
— Я горжусь тем, что я — аристократ.
— Умерь свою гордыню знанием, что и твоя власть имеет пределы. Этот Рим — не такой, каким он был даже пятьдесят лет назад. Теперь всем правят деньги — деньги и легионы, которые можно купить на эти деньги. Твое патрицианское превосходство и безразличие ничего не значат, если ты не можешь их пересилить.
Лукулл ушел час назад, еще более уязвленный и сердитый, чем я когда-либо знал его, а я остался, чтобы не только выстоять перед отголоском его упрямого негодования, но и перед теми проблемами, которые он так горько прояснил мне.
Воровство, коррупция, упадок, уменьшение римского престижа — аргентариям легко было обвинить сенат во всем этом во время той ничтожной Африканской войны. Они ловко вложили свои деньги. Небритые уличные ораторы произносили напыщенные речи против сената, пьяная толпа швыряла в консулов камнями; пена негодования плавала по поверхности котла, который был Римом.
Но Меммий [49], коррумпированный трибун, порождение финансистов, высказал милую их сердцу мысль привезти Югурту в Рим, чтобы он высказал собственную версию о своих недавних переговорах со Скавром. Никто не сомневался, что Югурта
