крикнул Шастунов.
Вошёл Васька.
— Ваше сиятельство хочет видеть какой‑то человек, — доложил он.
— Какой, от кого? — в изумлении спросил князь.
— Не могу знать, — ответил Васька. — Едва понял, что ваше сиятельство ему надо. Лицо всё закрыть норовит, ростом маленький, словно горбатый.
Князь Шастунов пожал плечами.
— Позови его, — приказал он.
Странная маленькая фигурка, вся закутанная в плащ, в нахлобученной шляпе, переступила порог и остановилась.
— Кто вы? — спросил Шастунов.
Таинственный посетитель указал головой на Ваську.
— Васька, уйди, запри двери и никого не пускай, — приказал князь.
Васька вышел, плотно закрыв за собой двери. Тогда маленькая фигурка сорвала с головы широкополую шляпу и сбросила на пол плащ. Густые чёрные кудри рассыпались по плечам. Огромные чёрные глаза глядели зло и насмешливо.
— Авессалом! — в изумлении воскликнул Шастунов, помнивший шута ещё с Митавы и встретивший его здесь во дворце императрицы.
— Да, так зовут шута её величества, — ответил Авессалом.
Маленький горбун, как и всякий убогий, вызывал в князе чувство жалости.
— Простите, — мягко сказал он. — Я не знаю вашего другого имени.
— У меня нет другого! — резко ответил Авессалом.
— Зачем вы хотели меня видеть? — спросил Шастунов.
Горбун бросил на Макшеева и Дивинского быстрый взгляд.
— Вы можете говорить при них, — заметил князь. — Сядьте, Авессалом, выпейте вина и расскажите, зачем пришли.
Авессалом не сел, но налил себе вина и с жадностью выпил его.
— Я не долго пробыл в России, — начал он. — Но я увидел, что люди у вас добрее, чем при дворе Курляндской герцогини. Сперва я удивился, что здесь не считают меня за собаку, что сама бывшая герцогиня Курляндская вдруг перестала бить по щекам своих камер-юнгфер и рвать мне волосы, что меня хорошо кормят и дали мне человеческое помещение. Потом я узнал от слуг (я почти не говорю по-русски, но почти всё понимаю), узнал, что ваши министры не дают воли императрице Анне. И это хорошо. Ей не следует давать воли, потому что волю свою она отдаст сейчас же Бирону, а Бирон жесток и не считает за людей тех, над кем имеет власть… Да, так было, и я радовался, — продолжал Авессалом. — У меня до сих пор не зажили рубцы от хлыста Бирона. Он хлестал меня так себе, походя, только потому, что у него в руках был хлыст, а Бирон не выпускает из рук хлыста, потому что вся жизнь его проходит в конюшне… да в покоях Анны. Так берегитесь же теперь участи несчастного шута, избиваемого хлыстом, — зловещим голосом, протягивая вперёд руки, крикнул Авессалом. — Вы, потомки русских рыцарских родов, гордые, счастливые и богатые, вы, избравшие на российский престол не герцогиню Курляндскую, а сына берейтора! Берегитесь вы, потому что этот палач, этот конюх, этот дьявол в образе человека теперь здесь, во дворце императрицы всероссийской! И вот его первый дар, — весь дрожа, закончил Авессалом, обнажая на руке выше локтя сочащийся кровью рубец.
— Бирон здесь! — отшатнувшись, повторил Шастунов.
Далее Алёша внезапно побледнел от нахлынувшего в его душу негодования…
— Он погиб! — прерывающимся голосом произнёс Дивинский.
Авессалом выпил ещё вина и с каким‑то злорадством передавал, как ему удалось узнать о прибытии Бирона.
Впервые на эту мысль навёл его детский плач, который он услышал в комнатах фрейлин. Он подглядел и узнал Карла. Он стал следить и встретил в тёмном коридоре поздно вечером Бирона, выходящего из покоев императрицы. Бирон был взбешён этой встречей, ударил его ногой, потом неизменным хлыстом и обещался повесить его, если он кому‑нибудь скажет о том, что видит его.
Авессалом рассказал ещё о своих предположениях, что Бирона привезли с собой депутаты от ландратов во главе с Густавом Левенвольде, что, очевидно, им помогал в этом граф Рейнгольд, этот трусливый красавчик, имевший у императрицы несколько тайных докладов.
— Спасайтесь же, — закончил Авессалом. — Спасайте свою родину, если она дорога вам! Надвигается ваша гибель!..
Как оглушённые стояли друзья, слушая Авессалома.
— О, — закончил Авессалом. — Возьмите его, казните его, уничтожьте его. Я сам буду его палачом! Я буду как милости просить, чтобы его дали казнить мне!
Первая минута растерянности прошла.
— Мы должны принять меры, — сказал Дивинский. — Надо доложить об этом Верховному Совету. Я еду к Дмитрию Михайловичу, — продолжал он. — Пусть Макшеев едет к фельдмаршалу Михаилу Михайловичу, а ты, князь, к Василию Владимировичу. Твоё дело надо отложить, — закончил он. — Да к тому же его ждёт палач.
— Отложить, — медленно проговорил князь и в бешенстве, стиснув зубы, добавил: — Но я не отдам его палачу! Я сперва убью его, а потом пусть его повесят!..
Фельдмаршалы сейчас же приехали к Дмитрию Михайловичу, который уже успел послать нарочных за другим братом, Михаилом Михайловичем младшим, канцлером Гаврилой Ивановичем, Василием Лукичом и Алексеем Григорьевичем Долгоруким. К вице-канцлеру он счёл излишним посылать, так как ещё утром узнал, что барон так плох, что потребовал к себе пастора. Дмитрий Михайлович послал также и за Степановым.
Фельдмаршалы, зная, в чём дело, приехали мрачные и решительные. Потом приехал встревоженный граф Головкин, испуганный Алексей Григорьевич, сразу бросившийся с расспросами, но Дмитрий Михайлович холодно отклонил его расспросы, сказав, что дело чрезвычайной важности и требует не сепаративных разговоров, а общего обсуждения.
Последним приехал Василь Лукич, как всегда гордый и самоуверенный, но с тревогой в душе.
Наконец собрались все, в том числе и Степанов.
По приказанию фельдмаршала Макшеев, Дивинский и Шастунов остались в соседней комнате.
Дмитрий Михайлович коротко сообщил о приезде Бирона под покровительством депутации и, по-видимому, при участии обер-гофмаршала графа Рейнгольда Левенвольде. Потом несколькими энергичными словами он очертил положение вещей. Анна провозгласила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Трубецкой, Салтыковы, Матвеев, Барятинский возмущают гвардию. Василий Лукич удалён из дворца. Императрица всё теснее окружает себя врагами Верховного тайного совета. Необходимы решительные меры теперь же.
Граф Головкин слушал Дмитрия Михайловича, низко опустив свою старую голову. На лице Алексея Григорьевича была видна полная растерянность. Он весь как‑то сжался и беспомощно смотрел по сторонам.
Дмитрий Михайлович, кончив своё сообщение, сел. Молчание длилось довольно долго. Его прервал фельдмаршал Долгорукий.
— Первое правило на войне, — начал он решительным голосом, — состоит в том, чтобы заставить врага
