И Карабаев снова подосадовал, что в освобождении своего бывшего противника он ни при чем…
Однако вторая газетная заметка принесла еще большее огорчение. Это потому, что она напомнила об Ирише и еще об одном человеке.
В газете было:
«КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРОВОКАТОРАПишущему эти строки стала известна любопытная история одной провокации.
В декабре прошлого года, в ночь, когда был убит Григорий Распутин, группа социал-демократов захватила поблизости Юсуповского особняка небольшое типографское заведение для отпечатания в нем нелегального номера своей газеты. На рассвете почти все революционеры, а также приготовленные люди для разноски газет по фабрикам и заводам, были захвачены полицией.
Только сейчас удалось выяснить, что они были выданы охранке одним же из участников революционной группы, принимавшим непосредственное участие в печатании газеты, — некиим рабочим Михайловым, 23 лет. Уже теперь, пользуясь хаотическим положением дел в первые дни революции, сей сотрудник охранки проник в комнаты Таврического дворца, где свалены были бумаги охранного отделения, и удачно похитил оттуда свое собственное «секретное дело», а затем и уничтожил его.
Но провокатору не повезло. Вместе с «каиновыми бумагами» он выкрал для своей жены шелковый платочек деятельной сотрудницы комиссии по разбору бумаг старого режима, оказавшейся дочерью знаменитого члена Государственной думы, нынешнего министра Временного правительства, Л. П. Карабаева. Как теперь выяснилось, И. Л. Карабаева была ранее связана с подпольной с.-д. организацией, была в курсе произведенных в декабре арестов, и «дело» Михайлова, найденное ею, по роковой случайности, вручила, ничего не подозревая, в… руки самого Михайлова!
Ничего не зная обо всем этом, освобожденный из тюрьмы член комитета с.-д. организации С. Ваулин, пришедший к мысли о возможном предательстве Михайлова, у которого однажды скрывался, обратился, не встретившись еще с И. Л. Карабаевой, к своим партийным товарищам с просьбой тотчас же разобрать дело о декабрьской провокации.
Уничтоживший все следы своего преступления предатель Михайлов мог бы избежать наказания, но тут-то «подвел» шелковый платочек. Карабаевой. Она, уже по просьбе г. Ваулина, подоспела к разбирательству дела. На очной ставке с ней Михайлов отрицал, что именно он выкрал дело «Петушка» (такова была его кличка в охранке), что он, как и Карабаева, вынужден был выйти на время из помещения комиссии, и, следовательно, вором мог оказаться любой человек из числа присутствовавших тогда в комнате. В квартире Михайлова был произведен товарищами обыск, во время которого на видном месте была обнаружена прямая улика — носовой платочек. Михайлов передан органам революционной юстиции.
К сожалению, не удалось этого сделать в отношении крупнейшего провокатора г. Озоль-Озиса — казначея столичной организации с.-д. большевиков, уничтожившего ряд партийных документов и скрывшегося из Петрограда.
Как нам сообщили, этот достойный представитель азефовщины, столь усердно насаждавшейся охранкой, организовал большинство провалов с. — демократов за последний год — вплоть до ареста Петербургского Комитета накануне революции.
Ф. А-тов».— Скандал… Чистейший скандал… — поморщился Лев Павлович. — Стыдно будет в глаза смотреть.
Он встал из-за письменного стола, прошелся несколько раз из угла в угол по кабинету, потом остановился вдруг посреди комнаты, прислушиваясь к тому, что делается в квартире.
Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из домочадцев услышал его шаги. Они означали бы, что Лев Павлович прервал на время свои занятия, и потому можно отвлечь его на какие-либо семейные дела. В ту минуту он не подготовлен был к встрече ни с женой, ни с дочерью. И потому именно, что уже решил устроить эту встречу сегодня же, не откладывая в долгий ящик, воспользовавшись воскресным днем, избавлявшим его от необходимости ехать с утра в министерство.
В квартире было тихо, в кабинет долетали только отдельные короткие звуки обыденной квартирной жизни. Кто-то прошел в ванную и, включая в ней свет, задел и сбросил на кафельный пол металлическую крышечку неисправного выключателя. Из кухни прорвался надтреснутый бас дворника, принесшего дрова, а из столовой — размеренный и прерывающийся звук ложечки о стекло стакана: это, конечно же, заботливая Софья Даниловна взбивала желтки с сахаром для избалованного материнским вниманием Юрки. Все как будто входило в свою колею: революция кончилась, — и сегодня первый день, когда карабаевская семья была в полном сборе и все могли бы увидеть друг друга в нормальной семейной обстановке.
Лев Павлович подумал об этом в связи с принятым решением.
«Без вспыльчивости, только без вспыльчивости… — уговаривал он себя. — По-хорошему, по-спокойному, — вот так надо».
Придя к этой мысли, он тихонько открыл дверь из своего кабинета и позвал жену.
— Проснулся? — спросил он о сыне.
— Сейчас, наверно, проснется. Это ведь мы с тобой, Левушка, ранние пташки. Что в газетах?
— Прочтешь потом…
— Попробуй: вкусно?
Софья Даниловна набрала на кончик ложечки желтой тягучей массы, лизнула языком гоголь-моголь и дала попробовать его мужу.
— Кондитер от Балле лучше не сделает, — одобрительно причмокнул он. — Отнеси, а сама приходи сюда. До завтрака еще есть время, — посмотрел он на часы. — А у меня дело…
— Что ты хочешь этим сказать? — остановилась Софья Даниловна в дверях.
— Мне нужно поговорить с Иришей в твоем присутствии.
Он старался улыбаться и казаться вполне беспечным, но Софью Даниловну не так-то легко было обмануть.
— Левушка, скажи мне, что ты хочешь делать? Что произошло? — внимательно посмотрела она.
— Ириша оделась? — не отвечал он на вопрос, — Ну, отнеси, отнеси… потом потолкуем. Попроси ко мне Иришу, а потом и сама приходи.
Через несколько минут вошла дочь: в пестром (синее с желтым) муслиновом халатике, в комнатных туфлях без каблуков, с неуложенными волосами, заплетенными наскоро в толстую длинную косу.
Карабаев взглянул на дочь: «Красивая она у меня… Но как будто похудела, осунулась…»
— Доброе утро, — легонько зевнув, сказала Ириша, подходя к отцу.
— Выспалась? Или нет? — потрепал он ее по плечу. — А хорошо ведь, правда, выспаться у себя дома, в своей чистой постели? Знать, что о тебе позаботятся, — а?
— Пожалуй! — зажмурившись на секунду, улыбнулась Ириша. — Признаться, я немного устала. Но это хорошая усталость, ей-богу!
— Я думаю: устанешь! Сколько ночей ты не ночевала дома… — всячески стараясь скрыть свое раздражение, сказал Лев Павлович. — Так и надорваться, родненькая, можно.
Он жестом пригласил дочь сесть рядом с ним на диване.
— Ох, ты мое блудное малое дитятко… — старался он шутить. — Совсем, знаешь, как в евангельском сказании. Помнишь, как там? Сын жил распутно, но возвратился к отцу и сказал: отче, я согрешил против неба и перед тобою. А что ответил отец, — а? Отец сказал: приведите откормленного теленка и заколите его: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв — и ожил, пропадал — и нашелся… Так ведь, курсёсточка моя, — а? Отец всегда хочет простить своего ребенка, Ириша.
— То есть? Ты хочешь сказать, что я в чем-либо перед тобой виновата? — стали серьезны и выжидательны ее прозрачные карие глаза. — Ты хочешь поговорить сейчас со мной о чем-то важном?
— Если хочешь — да!
— О чем?
— Но прежде — я хотел бы спросить…
Софья Даниловна вошла в комнату, неся на блюдце стакан горячего молока и бутерброд с маслом и сыром. Она протянула блюдце, дочери: «Покуда там завтрак будет…» — и присела рядом с Иришей.
Тогда поднялся с дивана Карабаев и стал перед женой и дочерью. Он показался самому себе сейчас торжественным: он стоял, широко откинув в стороны руки, и широким взглядом блестящих глаз обводил членов своей семьи.
— Дорогие мои, будем говорить откровенно. Не правда ли? — столь же проникновенно-торжественно звучал его приятный голос.
— Пожалуйста, папа.
— Откровенно и спокойно, Левушка, — предостерегающе сказала Софья Даниловна. — Так, как следует любящим друг друга людям.
— Вот именно — любящим!.. Очень любящим и близким друг другу людям, дорогие мои. Об этом я и хотел спросить нашу. Иришу.
— А надо ли спрашивать? — покраснела она.
— Тем лучше… Я хочу говорить с тобой, Ириненок, как с дочерью, как с курсисткой, как с молодой гражданкой новой России, — тихо, но почти с пафосом трибуна, приготовившегося к публичной речи, сказал Лев Павлович. — Доченька, ты знаешь, как я тебя люблю! В самые горячие моменты своей политической жизни я ни на минуту — уверяю тебя — не забываю о вас всех, дорогие мои. Да как же иначе может быть, господа?.
