— Что именно?
— Кое-кого смущает их цена, они говорят, что мы сильно завышаем стоимость товара и что рассудительному человеку лучше вкладывать деньги в лес или сыр…
— А разве это противоречит здравому смыслу?
Брови ректора прогулялись вверх-вниз.
— Потише, Виллем, поосторожнее! Смотри, как бы твои слова не дошли до нашего брата, тюльпанщика! Ты рискуешь утратить свое положение среди торговцев и цветоводов. Как ты собираешься продавать тюльпаны, считая, что они слишком дороги? С такими мыслями дела не делаются! Меня-то лично ничуть не трогает участь стригаля или мельника, который до того влюбится в цветы, что заложит все свое имущество ради наших торгов! И если найдется дурак, желающий отдать сотню флоринов за обычный Switser — да что я говорю! За клочок бумаги с обещанием его луковицы… — зачем же мне лишать его этого удовольствия? Мне куда выгоднее удовлетворить его желание, пока этого не сделал кто-то другой. Да, вот так жестоко устроен мир, Виллем ван Деруик! И в этом суть моей науки.
Виллема пробрала дрожь, так ему стало страшно. Его напугала не столько безжалостность мысли, высказанной благодетелем, столько те стороны его души, которые при этом открылись. Взгляд юноши затуманило горькое разочарование, но Паулюс ровно ничего не сделал, чтобы смягчить впечатление от своих слов, напротив, постарался еще усилить его, и только доведя Виллема до слез, обнял его и стал успокаивать. Издали это могло бы показаться мужественным объятием друзей, но, подойдя поближе, любой бы заметил, что учитель с учеником куда больше напоминают влюбленную пару. Впрочем, так примерно и было: губы ректора роняли в ухо Деруика ровно столько же нежных слов и упреков, сколько и поцелуев.
— Какой же ты неблагодарный! — шептал Берестейн. — Даже спасибо не сказал за то, что я отстоял тебя на сборище тюльпанщиков! А как насчет тысячи флоринов, которую я помог тебе получить? Ах, молодежь, молодежь, всегда-то вы считаете, будто все хорошее, что с вами случается, вами заслужено!..
— Простите, сударь, конечно же, эти деньги…
— Да ты хоть понимаешь, бесенок, как тебе повезло? Сделаться моим учеником! Сколько таких, как ты, мечтают торговать тюльпанами, вот только им никогда не переступить порога «Чертовой западни», а ты не просто заявился туда как равный, но сразу же удачно продал луковицу! И все ведь потому, что это я тебя привел!
— Я знаю, сударь, я очень хорошо это знаю!
— Неблагодарный…
Паулюс чуть наклонил голову — поначалу безо всякого умысла, инстинктивно, как младенец тянется к теплой материнской груди, но тут же ткнулся в плечо Виллема лбом, надавил на него тяжелой головой, толстой шеей, отягощенным брелоками плоеным воротником… Юноша, опасаясь, как бы не потерять равновесия, сделал шаг назад, потом второй, попятился к росшему несколькими метрами дальше густому орешнику…
— Сударь, вы… — пролепетал он, но Паулюс, вместо того чтобы остановиться, навалился на него еще сильнее, он чувствовал теплое дыхание ректора, его все более настойчивые поцелуи.
Внезапно Виллем запнулся каблуком о торчащий корень, в ту же минуту его резко дернули за ногу под коленом, и он упал навзничь — к величайшему своему удивлению, не на землю, а на тесно переплетенные прутья. Паулюс повалился в заросли вместе с учеником, и ветки орешника сомкнулись над ними.
— Не надо! — кричал юноша, шаря по земле руками в поисках опоры и пытаясь подняться, но только проваливался еще дальше в путаницу листвы и сучьев. Ему было больно — на сломанных ветках тут и там попадались шипы, которые до крови его исцарапали. Паулюс ван Берестейн пыхтел и тоже шарил руками. Вдруг он вцепился в камзол ученика, резко дернул, от чего сразу же по всей длине, словно фасолины из стручка, повыскакивали пуговицы и распахнулся ворот, потом уже совсем грубо стащил с Виллема штаны, и тот почувствовал, как колючки впиваются в оголенную кожу.
— Что вы делаете! — возмутился Деруик. — Нас ведь могут увидеть!
И сам изумился собственным словам. Значит, все, чего он боится, — как бы их не застигли врасплох? При этой мысли юноша совсем ослабел, и ему показалось, будто он глина в руках все больше смелевшего ректора, здоровенный кулак которого с огромной силой сдавил затылок ученика: можно было подумать, Паулюс пытается сломать ему шею. Но вот он повернул Виллема на бок, почти сразу же пристроился к дырке в его заду и вошел в него решительно, но не грубо, за что тот невольно ощутил трусливую и подленькую благодарность. Впрочем, дело все равно зашло уже так далеко, что лучше было не сопротивляться, расслабиться. Никакого наслаждения Виллем в объятиях любовника не испытывал и больше всего боялся, как бы их не застали в таком положении, как бы брат или сестры не увидели его здесь, с регентом, грязного, исцарапанного, в спущенных до колен штанах и задранной рубахе…
Страх отнял у Деруика последние остатки воли, единственное, чего ему теперь хотелось — это чтобы все скорее закончилось, он постарался, чуть раздвинув ноги, облегчить ректору труды и попытался отвлечься от позора, которому его подвергли, думая о другом. К счастью, все и впрямь закончилось довольно быстро, и Берестейн так же быстро привел в порядок свою почти не потревоженную одежду. Виллем хотел было последовать его примеру, но вдруг почувствовал, как между ягодицами у него перекатывается что-то твердое и чешуйчатое. Приподнявшись, он вытряхнул этот предмет в спущенные штаны, а потом извлек оттуда — крупную луковицу тюльпана.
— Награда за то, что ты такой послушный… — объяснил наставник. — Ты ее честно заработал. Только, смотри, поаккуратнее с ней — очень уж хороша!
И Паулюс от души расхохотался, окончательно смутив своего ученика, который, впрочем, уже прикидывал, что эта новая луковица — такая большая и тяжелая — конечно же, принесет ему кучу денег. Подарок одновременно и радовал его, и раздражал.
— Что, покупаете меня, Паулюс? — спросил Виллем, поднимаясь с земли.
— Скажешь тоже! — улыбнулся учитель, послюнив палец, чтобы стереть грязь с подбородка ученика. — Воздаю по заслугам!
На лице юноши мелькнула загадочная улыбка, и он — на этот раз по собственной воле — потянулся губами к губам регента.
Парочка выбралась из кустов с таким видом, будто углублялись они туда исключительно ради беседы. Старший и, скорее всего, привычный к приключениям подобного рода, притворялся великолепно, младший выглядел более скованным, но главное — он с честью выдержал испытание.
Виллем ни словом не пожаловался на обращение, которое ему пришлось стерпеть, простился с ректором весьма любезно и вообще ничем себя не выдал, так что ни один человек в семье не догадался о произошедшем — кроме Фриды, от которой не ускользала ни одна мелочь и которая, конечно же, заметила колючки, впившиеся в одежду молодого хозяина.
Уходя, Паулюс ван Берестейн нашел теплые слова для каждого, но самые ласковые приберег, естественно, для старшего из братьев Деруик, который вместе с Яспером пошел проводить его до калитки.
— Юный Деруик, я рад, что провел этот день в вашем обществе… Поскорее навестите нас — моей жене не терпится с вами познакомиться. Как же она скучает, бедняжка, целыми днями листая свою Библию с золотыми уголками! Знаете, я заказал для нее великолепный кукольный дом, где в уменьшенном виде воспроизведено все убранство нашего, но и это чудо нисколько ее не забавляет. Ну, так что?
— Не знаю, удобно ли…
— По вторникам мы принимаем у себя соседей. О нет, ничего особенного, угощение очень простое: блинчики, миндаль, рисовая каша… Зато пиво отличное, а общество самое что ни на есть избранное. Посидим, послушаем музыку, немного поговорим о делах, узнаем, что у кого нового… Нередко случается, что во время таких сборищ в дверь стучится кто-нибудь из тюльпанщиков со свеженькой, только что выкопанной луковицей. Ну как, вам захотелось присоединиться к нам? Я пришлю за вами карету.
— Сударь, право же, это слишком большая честь…
— Значит, договорились. Жду вас завтра, когда досыплется песок, и не опаздывайте!
Виллем вяло согласился. У него мелькнула мысль, что неплохо бы взять с собой брата, но он побоялся задерживать уже удалявшегося Паулюса. Впрочем, и сам Яспер, как оказалось, не слишком-то рвался в гости: едва ректор вышел, он кинулся запирать калитку, приговаривая:
— Господь нас сохрани от того, чтобы ввязываться в такие состязания: мы его приглашаем, он отвечает нам тем же, потом, чтобы не остаться в долгу, мы должны снова его угостить, и так до тех пор, пока не опустеет наша кладовая и не оголятся полки винного погреба… В этой игре, милый братец, мы, вне всякого сомнения проиграем, так что лучше каждому оставаться у себя, всем это пойдет только на пользу!
— Разве тебе не лестно, что такой высокопоставленный человек открывает перед нами двери своего дома?
