А отец опустил ложку в тарелку, не пролив ни капли на стол, и как всегда невозмутимо поинтересовался:
— Кто она?
— Хорошая девушка. Очень добрая. Юля ее зовут.
— Ты ее знаешь? — отец посмотрел на Фридриха.
— Знаю. У оврага живет. Юлька.
— Та самая?
И тут отец, на суровом лице которого даже улыбка появлялась редко, вдруг прыснул замечательным немецким супом из чечевицы на Фридриха, сидевшего напротив, Фридрих на Карла, Карл на Гансика, Гансик на… И так далее, все оказались обделаны жирным и густым супом. Дом Иоганна Фонберга давно, а может, и никогда не слышал такого хохота. Даже мать, не услышавшая разговора, подошла ближе от печи и завистливо спрашивала:
— Что? Что?
А когда услышала — что, не поверила.
— Та самая? — кровь бросилась ей лицо.
Ну а Юрген не выдержал такого испытания, вскочил, бросил ложку на стол и хлопнул дверью.
В тот же вечер он, прихватив два рубля, опять пошел к Юльке и сообщил:
— Я на тебе женюсь.
Но и она вдруг тоже засмеялась, как заплакала, и сказала:
— Кто тебе разрешит?.. Да и не пойду я за тебя замуж! Они меня со свету сживут за один год.
— Кто они?
— Да немцы твои!
— Я у них спрашивать не буду! — заявил Юрген.
— Ага, не будешь, — сказала она. — Иди-ка ты домой, миленький. Отдай мои два рубля и иди.
— Нет у меня сегодня денег, — сказал Юрген.
— Как нет? Тогда чего пришел? Иди-ка отсюда, уходи!
Больше Юрген не приходил к ней. А если доводилось встретиться, Юрген хмурился, она широко улыбалась:
— Приходи жениться, если два рубля есть!
Но все семейные деньги хранились у отца. Не просить же у него или у Фридриха на встречу с Юлькой.
Юрген шагал по немецкой слободе со своим фанерным сундучком, и все, кто видел его, приветственно взмахивали руками, а многие выходили на дорогу, чтобы поздороваться. «Юрген приехал! Юрген приехал!» — раздавались во дворах знакомые голоса. Оказалось, он стал популярен за эти месяцы, что отсутствовал здесь. «Ну как, построил дворец?» Люди знали о нем все — это, конечно, отец и мать похвалились успехами сына, знали и о поездке в Мстиславль Луизы с Ирмой. Многие хотели бы спросить не столько о дворце, сколько о том, что же он думает дальше, как будет с Ирмой, все же помолвленная невеста, лучшая девушка на немецкой слободе, да и нельзя нарушать традиции, сложившиеся за сто с лишним лет. Российская императрица придет-уедет, она и не узнает, кто строил для нее мосты и дворец, а Луиза всегда будет здесь, и нет для нее более важного человека, чем Юрген. Этот возглас «Юрген приехал!» полетел от дома к дому и замер только у Пфеффелей, откуда тотчас вышли ему навстречу все — отец, мать, братья и сестры. Они трясли ему руку, обнимали, а отец крикнул во двор: «Луиза, Юрген приехал!» И она тоже тотчас появилась у калитки и улыбнулась так, словно не только ему невеста, но родная жена, и Юрген подумал: в самом деле, красивая девушка, очень красивая. «Ривка! Ривка! Как мне жить без тебя, Ривка?» Пройти мимо — значит обидеть всю семью Пфеффелей, подойти к Луизе — значит как бы что-то пообещать, но пока он думал, Луиза сама подошла к нему и поцеловала в щеку — имела право: помолвленная невеста, но Юрген в это время думал: «Ривка! Ривка!» — и не ответил на поцелуй. И то, что не ответил, тоже понравилось Пфеффелям, потому что — мужчина, ни к чему ему целоваться на каждом шагу.
— Как добрался?
— Хорошо.
— Дворец построил?
— П-построил.
— Что там, в Мстиславле?
— Ждут императрицу.
Произносили простые слова, но отец-мать, братья и сестры смотрели на них и улыбались, словно Юрген с Луизой вели важный семейный разговор. И так же смотрели вслед, он спиной чувствовал их взгляды и думал: «Ривка! Ривка!..»
Наказывать публичным истязанием плетьми
Опасность таилась не только в возможных стихийных бедах или в хозяйственном устройстве встречи, но и в людях. Вдруг Родионов узнал, что богатые купцы и среднего достатка поссорились из-за недоимки в одну тысячу рублей и собираются жаловаться губернатору. Но ведь может прийти фантазия пожаловаться императрице!.. Сообщил ему об этом со злорадством бывший, а ныне разгильдяенный купец Бурмихин — не мог простить потери своего звания, хотя наказание заслужил: слово не держал, обманывал, да и пристрастился к вину.
Знал об этом, как выяснилось, и капитан-исправник Волк-Леванович, а также и городничий Радкевич, и предводитель Ждан-Пушкин, и, наверно, многие иные. «Что ж вы молчали?» — рассердился Родионов. Не хватало, чтобы купцы пожаловались Энгельгарду через его голову!
Уже на следующее утро он собрал в Благочинном управлении и всю гильдию во главе со старостой Рогом и главных чиновников. «Миритесь, — приказал он, оперся на локти, низко опустил голову и замолчал. Тихо было в зале для общих приемов. Купцы и чиновники тоже опустили глаза. А когда Родионов снова поднял голову, они увидели его посеревшее от злости лицо с мелко дрожащими желваками скул и глаза, готовые прожечь насквозь любого из них. — Миритесь!» Повторил, встал из-за стола и решительно, по-гвардейски, направился к выходу. Пошли за ним и чиновники.
Уже через час староста Рог сообщил Родионову, что мир достигнут. Недоимку поделили на всех, причем богатые купцы обещали внести сверху каждый по пятьдесят рублей. О жалобах больше речи не было.
А если бы приползли с жалобами к императрице мужики? Пришлось бы сечь их, а затем и отправлять в солдаты или Нерчинск. Указ есть указ. Обязаны крестьяне иметь к помещикам своим повиновение и беспрекословное во всем послушание. С теми, у кого послушания не было, следовало поступать как с нарушителями общего покоя, без всякого послабления.
Вдруг Родионов подумал, что перестарался, отдав приказание мостить дороги камнем. Какая тряска будет в карете государыни! Какой поднимется грохот, когда помчатся по булыжникам все сто карет!
Счастье, что дорога будет засыпана снегом.
* * *
Месяц спустя Андрей Егорович Родионов получил новое послание от губернатора Энгельгарда, составленное им самим. Николай Богданович счел, что далеко не все предусмотрено в ордерах Сената, многое следует уточнить и предпринять. Прежде всего, для кареты государыни должно приготовить лошадей ценой не меньше как по пятидесяти рублей, одношерстных, с пристойными хомутами и хорошо одетыми почталионами, то есть возчиками. Причем лошади должны быть не жеребые и завременно приучены ходить цугом. Должно приготовить и запасную четырехместную карету для государыни, и держать в поездке одного плотника и одного кузнеца с инструментами. Три молодых шляхтича, желательно в кафтанах с аксельбантами, должны ехать до Кричева верхом перед главной российской каретой, но если паче чаяния происходить сие будет летом, а не зимою, следует избрать такое расстояние, чтобы не пылить на Екатерину Алексеевну. «Насколько помню, — писал далее губернатор, — дорога к городу и от Пустынок, и от Хославичей весьма крута, и если государыня будет ехать зимой или весной по гололедице, следует держать там несколько сильных мужиков с веревками и крючьями.
Далее, чтобы никто не смел ни в каретах, ни в колясках, ни на дрожках или повозках ехать навстречу императрице, а коли появятся таковые, должно им тотчас остановиться на обочине и выйти для поклонов государыне.
В шинках чтобы никого допьяна не напаивали под страхом неминуемого наказания, а в городе поставить дневные и ночные караулы, дабы неупустительно блюсти тишину, чистоту и безопасность. Если же явятся такие предерзкие, которые своими прошениями и жалобами утруждать Ее Величество осмелятся, наказывать публичным истязанием плетьми, отсылкою на каторгу или поселением в Нерчинск».
Конечно, по улицам, где предстояло проехать императрице, следовало исправить заборы и крыши, а над дверями и окнами повесить сосновые венки или хотя бы украсить живыми ветками. Еще следовало вывесить на улицу какие у кого сыщутся портища, суконные, стамедные, или такие, из чего делаются плахты, равно ковры и пилимы, так, чтобы покрылись призбы, т. е. завалины.
«А вот если у кого в доме случится оспа, корь и тому подобная прилипчивая сыпь, оным запрещается из дому выходить».
Имелось также уточнение обеденного меню: «Приготовить два ведра сливок, а вино должно поставить французское и водку французскую, а не вашей мерзкой винокурни, и пиво не купцом Рогом сваренное, а настоящее аглицкое».
Имелось ко всему этому и добавление, писанное с особым нажимом: ежели кто из господ дворян ослушается, то подвергнет опасности свою честь, жизнь и имение.
Послание это и зачитал Родионов на очередном собрании лучших людей. И немногословное сие добавление произвело особенно хорошее впечатление. Обер-комендант посмотрел в лица и увидел, что не ослушается никто.
