Паулюс по-прежнему тяжело молчал. Ребров даже осведомился, все ли он понимает. Паулюс только кивнул.
— Хочу обратить ваше внимание на один очень важный момент, — остановился в шаге от него Филин. — Подсудимые все время оперируют понятиями «Германия», «германский народ», «германская армия»… То есть получается, что это не нацисты, захватившие власть в Германии, грезили о мировом господстве и хотели поставить на колени весь мир. Нет, получается, что такова воля и желание всех немцев, что такова природная суть Германии как государства. Вы понимаете, каковы будут последствия, если возобладает такой подход? — с нажимом спросил Филин.
Молчание Паулюса стало его раздражать. В конце-концов, он в плену и должен отдавать себе отчет, что это значит. Однако Филин быстро подавил в себе растущее недовольство. Игра шла слишком серьезная, чтобы можно было позволить себе дать волю настроениям.
— Я вам объясню, что все это значит. Среди стран-победительниц борются две точки зрения. Первая. Разделить гитлеризм и немцев, отделить их друг от друга. Вторая. Доказать всему миру, что Германия — это извечно агрессивное государство, угрожающее всему миру, и потому нужно сделать все, чтобы лишить ее возможности быть таковой впредь. Для этого расчленить на части, уничтожить ее промышленность, превратить в аграрную страну…
Паулюс непроизвольно сжал кулаки.
— Германия всегда представляет угрозу для других — вот их кредо. И подсудимые в Нюрнберге делают все, чтобы доказать справедливость такого отношения. Любой ценой спасая себя, они готовы пожертвовать всей Германией. Трибунал в Нюрнберге намерен судить нацистских преступников, совершавших чудовищные злодеяния, овладев Германией, навязав ей свою волю, подчинив немецкий народ. Но они, спасая свою жизнь, доказывают, что они и Германия — одно и тоже.
— Я вас понял, — с трудом выговорил Паулюс. — Но коллизия, моя личная коллизия, не так проста.
— А на мой взгляд, достаточно проста. Либо нацисты будут осуждены как преступная организация… Либо они подведут под приговор всю Германию. И у вас есть возможность помешать этому. Если долг перед Германией и немецким народом для вас не просто красивые слова.
— И, тем не менее, я должен подумать, — сжал губы Паулюс.
— Думайте. Но не забывайте, что времени у вас уже немного.
В машине, катящей в Москву, Гресь спросил:
— Ну, как впечатления?
— Он колеблющийся человек, — вздохнул Филин. — Совсем не политик. Пример образцового служаки, всегда действующего в рамках своей компетенции и полномочий. А мы предлагаем ему выйти за эти рамки…
— Может, надавить на него посильнее? Кстати, поставить в известность, что мы можем судить и его самого. Материалы на него у нас собраны…
— Запугать? Сломать?
— А что такого? — фыркнул Гресь. — Он что, из особого теста сделан?
— Ну, во-первых, насколько я знаю, есть планы предложить ему высокий пост в послевоенной Германии. Чуть ли не министра обороны… Американцам это, кстати, совсем не понравится. У них свои министры готовы.
— Ну, планы… Планов у нас всегда громадье. Важно, чтобы они были выполнимы.
— А во-вторых, если его взять на испуг, где гарантии, что он будет вести себя нужным образом на суде? — не сдавался Филин. — Выдержит ли он встречу со своими бывшими сослуживцами? Сможет ли там выступить против них? Выдержит ли он допрос с пристрастием, который ему устроят защитники? Ведь они постараются просто размазать его по трибуне. Объявят его предателем и трусом. Человеком, который изменил присяге, капитулировал, погубил солдат, которых ему доверила родина… Если он поплывет там, в Нюрнберге, впадет в истерику или раскаяние, дело будет непоправимо испорчено. Лучше уж тогда вообще его туда не везти.
— Думаешь, не выйдет уговорить его выступить в Нюрнберге?
— Да нет, почему… Надо только внушить ему, что от него очень многое зависит, пусть проникнется сознанием своей миссии.
Ребров, сидевший на переднем сиденье, кашлянул. Генералы посмотрели на него.
— Ольга Константиновна Чехова считает, что он пойдет на многое ради встречи с женой, — бесстрастно доложил Ребров. — Можно пообещать ему, что ее доставят в Нюрнберг. А потом разрешат приезжать к нему и в Советский Союз…
— Хорошо, мы учтем этот момент, — подумав, произнес Гресь. И заключил: — С Паулюсом будем работать дальше. И в направлении жены тоже. Но если он согласится, а мы решим, что он готов, возникнет другой вопрос — как доставить его в Нюрнберг в целости и сохранности? Все-таки американская зона оккупации, мы там гарантий дать не можем.
— Да, у американцев возникнут разные вопросы, если обратиться к ним напрямую, — согласился Филин. — И кто его знает, что им придет в голову? И кого они о прибытии Паулюса поставят в известность? Интересно, они про нашу с ним затею уже знают?
— Что ты имеешь в виду? — недоуменно спросил Гресь.
— Утечку информации, — вздохнул Филин. — Как там агент Шпиц поживает? Не прорезался больше?
Гресь аж зубами скрипнул.
— Работает, сволочь!
— Если он каким-то образом пронюхает о наших планах и сообщит им про Паулюса, можем его просто не довезти…
— Вот и думай, как его в Нюрнберг доставить так, чтобы не прихлопнули, — отрезал Гресь. — Вам там виднее.
Самолет в Нюрнберг улетал рано утром, и Филин, которому, как всегда, не хотелось ехать в свою пустую квартиру, где им овладевала тяжелая и неодолимая тоска, решил ночевать на работе, в небольшой комнате отдыха рядом с кабинетом. Он уже собирался прилечь, когда в кабинет заглянул хмурый Ребров и, помявшись, сказал, что просит разрешить ему не возвращаться в Нюрнберг. Что готов к работе в любом другом месте, кроме Нюрнберга. Готов, если надо подать рапорт.
Филина это не удивило, мало того, он ждал такого разговора.
— И что ты собираешься делать? — резко спросил он. — Надеюсь, не запьешь? Не начнешь пропадать по грязным кабакам, опускаясь все ниже…
Ребров удивленно вскинул голову.
— Что ты на меня так смотришь? Не ты один рассказы Бунина читаешь.
Филин посмотрел на потухшего, обиженно нахохлившегося Реброва и подумал, что зря он так начал разговор — грубо получилось, бестактно. Ведь человек страдает, по-настоящему мучается… Он помолчал и уже совсем другим тоном продолжил.
— Не надо тебе этого делать, Денис, не надо. По многим причинам. Во-первых, мне тебя там заменить некем, а дела заворачиваются серьезные, можно сказать, решительный момент настает. А во-вторых, не могу я тебя тут оставить. Потому что тут с тобой может нехорошее случиться.
— Да не собираюсь я спиваться! — глухо буркнул Ребров.
— Я не об этом.
— А о чем?
— О том, что полковник Косачев отделался простым выговором, и уже приступил к работе — получил назначение здесь, в Москве — в следственную часть… Я знаю, что это за человек… Он предпримет все, чтобы отомстить тебе. А за одно и мне. Ну, я ладно… Но я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось! Не хочу и не допущу этого. Ты меня понял?
— Так точно.
— Ну вот, а теперь давай чай пить.
Постскриптум«…Фактически, в каждом министерстве рейха, среди лиц, занимавших ответственные посты, имелись агенты русской секретной службы, которые могли использовать для передачи информации тайные радиопередатчики».
Вальтер Шелленберг, руководитель внешней разведки рейхаГлава XIX
Разговорчики в строю
Утро было теплое, туманное. В саду, окружавшем коттедж, на Айхендорфштрассе, когда туман рассеивался и выглядывало солнце, уже чувствовалось приближение весны. Руденко пил чай на кухне, поглядывая в окно. Напротив сидела жена — Мария Федоровна. Она смотрела на мужа жалостливо, по-бабьи пригорюнившись. Время от времени супруга чуть заметно покачивала головой, обращаясь к каким-то своим тревожащим ее мыслям.
На кухню неслышно вошел вальяжный серый кот. Скосив на него глаза, Мария Федоровна с некоторой даже гордостью сказала:
— А Мурзик-то наш без тебя спать никогда не ложится. Ждет. Вчера вот до самой ночи в кресле сидел, пока ты не приехал.
— Молодец, наш человек, — засмеялся Руденко и почесал замурлыкавшего кота за ухом. — Пойду пройдусь чуток по саду, что ли. А то в этом суде сидишь, как грешник в преисподней. Лица у всех синие, как у утопленников.
Мария Федоровна понятливо кивнула.
— Дочкам в Киев звонила? — спросил Руденко, натягивая шинель.
— Звонила. Говорят — скучают. А так все хорошо. Отметки в школе хорошие.
— Вот и добре… Где там моя охрана? — поинтересовался уже в дверях Руденко.
Из комнаты у входа в коттедж, где располагались личные охранники главного обвинителя, чертом выскочил сержант Иосиф Гросман, что-то на ходу дожевывая.
