В 1149 году, не успел король выстроить интригу по проведению Эврара на вершину орденской власти, как тамплиеры сами без посторонних подсказок избрали де Бара великим магистром. Тогда только стало ясно, что Эврар вовсе не кокетничал, когда говорил, что не хочет этой должности. Он воспользовался тем, что устав тамплиеров позволял переходить в Орден с более строгим монашеским Уставом и ушёл к цистерианцам, в аббатство Клерво, прославленное духовным наставником тамплиеров Бернаром Клервосским.
Король в очередной раз искренне недоумевал: ну захотел Эврар двинуться по духовной стезе, так ведь мог бы и епископом быть при его-то талантах, или аббатом хотя бы, так ведь нет — простым монахом ушёл. Сколько он уже в аббатстве? Два года? Королю вдруг нестерпимо захотелось увидеть Эврара, и он отправился в Клерво. Надеялся, что посидят, повспоминают. Не получилось. Перед ним стоял босой монах в серой сутане с руками, скрещенными на груди. Лицо его почти полностью было скрыто капюшоном, а взгляд обращён в землю. Король услышал тихий, как будто потусторонний шёпот:
— Самый ничтожный из монахов недостоин разговаривать с королём Франции.
— Здесь нет короля, Эврар. К тебе приехал твой друг Людовик.
— Господь да пребудет с тобой, Людовик.
Брат Эврар присел на маленькую скамеечку под вязом, приглашая короля к тому же. Король знал, что Эврара бесполезно спрашивать о причинах его решения. Тогда о чём? Он обострённо почувствовал, что встречи, на которую он надеялся, не будет. Рядом с ним сидел житель другого мира. Но что-то надо было говорить, раз приехал.
— Как ты, Эврар? Чем занимаешься?
— Молюсь.
— Теперь получается?
— Кажется, ещё хуже, чем раньше.
— Скромничаешь. У тебя всегда всё получалось. Аббату, наверное, помогаешь?
— Да, в меру сил. Дрова рублю. Мне нравится рубить дрова. Братьям будет тепло. Но эти удары… Это, как в прошлом… Кажется, злее меня нет человека.
— Я, во всяком случае, добрее тебя никого не встречал, — король поднялся со скамейки, почувствовав, что донимать Эврара смысла нет. — Прощай, Эврар. Вряд ли увидимся.
— Прощай, Людовик. Точно не увидимся. Я всегда очень любил тебя, брат мой Людовик. Прощай.
Тогда никто из них не мог знать, что бывший великий магистр Ордена Христа и Храма проживёт в Клерво простым монахом долгие 23 года и отойдёт ко Господу в 1174 году. Тогда, расставшись с королём, брат Эврар не думал о том, сколько ему ещё жить, да, впрочем, он и никогда об этом не думал. Недавно Эврар попросил переписать для себя новое сочинение аббата Бернара, которого считал человеком, умеющим молиться, а потому достойным говорить. Эврар наслаждался каждым словом аббата: «В лесах обретёте больше, чем в книгах. Деревья и камни научат вас тому, что не дадут вам учителя. Или вы думаете, что нельзя выдавить мёд из камня, масло из крепчайшей скалы? Да разве горы не источают сладость?».
Но горы, которые видел во сне брат Эврар, по-прежнему источали кровь.
* * *
Едва Андрей успел отодвинуть от себя рукопись, пребывая в полном смятении чувств после прочтения этого «опуса», как на пороге появился загадочный русский рыцарь по имени Дмитрий.
— Прочитал? — заметно смущаясь, спросил он Андрея.
— Пока только первый «опус». Смешное, кстати, слово. Что оно означает?
— По латыни «опус» значит «дело». В средние века так называли разделы литературного произведения. Как тебе показалось? Никому до тебя не давал читать свои опусы. Даже не знал для кого пишу. Нашим всё это и так понятно. А тут — ты. Но я ведь не писатель. Просто мне показалось, что некоторые мысли убедительнее звучат не сами по себе, а в форме художественных образов.
— Так ведь и я не литературный критик. Ничего умного не скажу. А впечатление очень сильное. Для меня всё это совершенно неожиданно. Мощный мужик был этот Эврар. Он на самом деле был такой, или ты просто напридумывал ему всяких достоинств?
— Выдумывать было бы скучно. Да мне бы такого и не придумать никогда. Реальные достоинства средневековых тамплиеров намного превосходят возможности моей фантазии. Эврар де Бар такой и был. Все остальные персонажи тоже подлинные: с настоящими именами и реальными поступками. И в исторических фактах — никаких отклонений. Переход через Кадомскую гору именно так и проходил. Хронисты подробно его описали.
— Но во многом твой Эврар так же для меня непонятен, как и для короля Людовика. Я тоже не понимаю, что значит молиться в смысле особого искусства?
— Для тебя сейчас достаточно того, что ты знаешь о существовании вопроса. Что такое настоящая молитва — теоретически не растолковать.
— Но я и с военной стороны далеко не всё понял. Почему войско на марше было совершенно неуправляемым? Почему элементарнейшие, простейшие представления о военной дисциплине были только у тамплиеров? Понятно, что крестоносцы не имели горного боевого опыта, но ведь какие-то приказы должны были всё-таки отдавать и исполнять. Или король был совершенно неспособным полководцем?
— Сам по себе Людовик тут совершенно не при чём. Это был один из лучших королей Франции. Он умел править железной рукой. Но рыцарский бой — это нечто совершенно невообразимое с точки зрения современной боевой практики, да и не только современной. Римский центурион смотрел бы на то, как дерутся рыцари с таким же изумлением, как и советский майор.
— Майор или солдат?
— А это совершенно без разницы. Хоть рядовой, хоть маршал — в равной степени солдаты, потому что они носители одной и той же военной психологии — солдатской. Это, можно сказать, антирыцарская психология. Так же и наоборот: самый замечательный рыцарь — очень плохой солдат.
— Очень интересно. Было дело, один полковник ГРУ сказал, что я плохой солдат, при этом цинично уверяя, что сделал мне шикарный комплимент.
— Вот как? Грушник, говоришь? Подозрительно конкретно твой знакомый сформулировал эту тему. Нетипично для советского офицера, даже самого эрудированного. Ты мне потом про этого мужика подробнее расскажи, но я тебя уже сейчас могу заверить, что грушник твой понял тебя с лёту. Вся идиотическая абсурдистика твоей армейской судьбы проистекает из того, что ты носитель не солдатской, а рыцарской боевой психологии. Поэтому ты совершенно чужероден и неприемлем в солдатской среде.
— Это хорошо или плохо?
— И не хорошо, и не плохо. Это просто факт. Ни один из этих психологических типов не лучше и не хуже другого. Факт в том, что они разные.
— Внимательно слушаю насчёт разницы.
— Начать придётся издалека. Вершиной боевой культуры античного мира был римский легион. Когда-то эта боевая единица приводила меня в неописуемое восхищение своей жёсткой структурированностью, идеальной внутренней организацией, железной дисциплиной. Легион и в бою, и на марше, и тогда, когда вставал лагерем, действовал, как единый живой организм, каждая клеточка которого без размышлений, на уровне рефлексов выполняет свою функцию. Всё внутри легиона чётко, рационально, а потому максимально эффективно. Каждый знал свою роль, своё место. Приказы отдавали и исполняли с такой же молниеносностью, с какой руки и ноги человека выполняют распоряжения головы. Легион побеждал именно потому, что умел действовать, как единый организм. Каждый легионер — не более чем лилипут, но из пяти тысяч лилипутов римляне научились создавать Гулливера — легион.
— Ты сказал: «Когда-то приводил в восхищение». Сейчас восхищение исчезло?
— Нет, не исчезло. Просто я, во-первых, понял недостатки этих восхитительных организмов, а, во-вторых, узнал, что существует система, которая не имеет этих недостатков. Легион — типичное солдатское войско, единый механизм, где каждый солдат — лишь винтик и не больше того. А ведь понятно, что любой механизм, если вывести из строя несколько винтиков-деталек, перестаёт работать, даже когда все остальные детальки исправны. Любое солдатское войско, если выбить значительную часть офицеров, превращается в сброд, в толпу, потому что без приказов, по своей инициативе солдаты могут лишь одно — бежать, бросая оружие. С другой стороны, если при отсутствии рядового состава офицеров наберётся целый взвод, этот взвод будет абсолютно небоеспособен. Каждый из них привык отдавать приказы, а держать строй офицеры не могут. В конечном итоге, орды варваров победили легионы именно потому, что научились ловко использовать недостатки этой, казалось бы, идеальной боевой единицы.
— Очень увлекательный рассказ о вреде дисциплины. Теперь хотелось бы послушать о пользе бардака.
Дмитрий добродушно рассмеялся:
— Красиво передёргиваешь, но самое смешное в том, что так и есть. Дисциплина, по сути своей — несвобода. В больших дозах она становится смертельна. Чрезмерно хорошо поставленное умение выполнять приказы может привести к полной неспособности мыслить самостоятельно, а это губительно для любого войска.
