— Кажется, я вас понял, — сказал корреспондент вечерней будапештской газеты.
Я счел нужным добавить, что благодарность Кальману вовсе не обязывает меня писать о нем жидкими слезами безоглядного энтузиазма. Кальман был живой человек со своими недостатками, сложностями, ошибками. Пушкин сказал, что в человеке выдающемся важна и дорога каждая черта. А Кальман так крепок, что выдержит все. Его не умалишь никакой правдой, как бы горька или смешна она ни была. Он встряхнется и встанет ясным и чистым, как новый день. Ибо он не в мелких очевидностях своего бытового темперамента, хотя и это интересно, важно, а в своей музыке…
Кальман осторожно положил цветы на могильную плиту. Над черным гранитом возвышалась скульптура из белого мрамора: женщина, вглядывающаяся в далекую пустоту слепой сферичностью мраморных глаз. Так перед кончиной смотрела часами в окно Паула, не видя ничего, потому что взор ее был обращен внутрь, в глубь души и прошлого.
Ему сорок шесть, не так уж много, а скольких близких успел потерять: отца, брата, Паулу…
— Отчего так пустеет мир? — произнес он вслух и будто услышал тихий, насмешливо-нежный голос:
— Мы рождаемся в молодом мире. Нас окружают юные братья и сестры, полные сил родители, еще не старые деды. Мир стареет с нами, но быстрее нас. Вот уже ушли деды, потом родители, старшие братья и друзья. И никуда не деться от преждевременных потерь, кому-то на роду написано уйти до срока… Тебе надо было бежать от меня раньше, я все сделала для этого, когда-нибудь узнаешь. Лишь одного я не могла: бросить тебя сама — слишком любила…
Он коснулся плеча Паулы, ее высокой шеи — под рукой был холодный камень.
Когда он повернулся, то увидел у могильной ограды женщину, наблюдавшую за ним с выражением чуть комического сочувствия. Она была элегантна и очень красива. Некоторая усталость век обнаруживала, что страсти знакомы этому молодому существу.
— Агнесса? — удивился Кальман. — Что ты тут делаешь? Это не твое царство.
— Но и не твое, Имре, ты же боишься покойников. — Агнесса усмехнулась. — Тебе не идет поза безутешного вдовца. Для этого ты слишком эгоистичен.
— Да, я был плохим мужем Пауле. И наверное, окажусь плохим вдовцом. Но я и не позер, ты это отлично знаешь.
— Это правда. Ты не умеешь притворяться. И тебе, наверное, здорово плохо без Паулы. Поэтому я и приехала. Мне сказали, что ты бываешь здесь в это время.
— Очень мило с твоей стороны, — удивленно сказал Кальман. — Но я предпочитаю одиночество.
— Я предлагаю тебе одиночество вдвоем.
— Ты что, импровизируешь водевиль: «Ричард Третий в юбке» — соблазнение над могилой?
— Ну, соблазнила-то я тебя значительно раньше.
— И предала тоже.
— Боже мой! Лишь ты мог порвать отношения из-за жалкой мимолетной связи, которую я сама толком не заметила. Столько лет прожить в Вене и остаться жалким провинциалом!
— Тебе не кажется, что над могилой Паулы этот разговор не очень уместен?
— Надо считаться с живыми, а не с мертвыми, — жестко сказала Агнесса. — Много ты думал о Пауле, когда путался со мной?
— Паула сама прекратила нашу близость, — потупил голову Кальман. — Боялась заразить меня чахоткой. Я этого не боялся.
— Паула все знала о нас. Она переживала наш разрыв. Это была замечательная женщина с мужским умом. Она боялась за тебя и считала: какая ни на есть, я могу быть настоящим другом. Она хотела, чтобы мы поженились.
— Это дико, — помолчав, сказал Кальман, — но я верю тебе. Она настойчиво говорила, что я должен жениться и завести детей. Это была ее навязчивая идея. Мне даже казалось, что она готова назвать имя женщины, но меньше всего я мог допустить, что она имеет в виду тебя.
— Это почему же?
— Паула заставила меня верить в женскую порядочность.
— Бедный Имре! Тогда тебе лучше остаться холостяком.
— Я тоже так думаю.
— Но Паула не хотела этого.
— Не шантажируй меня ее именем.
— Что за тон, Имре? Ладно, бог с тобой. Но зачем же терять дружбу?
— Ты хорошо говорила о Пауле. За это тебе многое прощается. А дружить мы, наверное, сможем.
— И на том спасибо! Ты на колесах?
— Нет, Паула не выносила автомобилей. Я хожу сюда пешком.
Агнесса внимательно посмотрела на него.
— Нет, это не лицемерие. Ты по-настоящему любил Паулу. Давай я подброшу тебя в город.
Машина быстро домчала их до центра Вены. Возле погребка «Опера» Кальмана окликнул какой-то краснощекий человек.
— Это мой зять, — сказал Кальман Агнессе. — Я здесь сойду.
— Мы увидимся?
— Конечно. Только не на кладбище.
— Тебя не оставило чувство юмора. Ты будешь жить.
Кальман вышел из машины. Агнесса дружески помахала ему рукой.
— Поздравляю, — сказал зять. — Ты не теряешь времени даром.
Кальман пожал плечами.
— Какая женщина! — зять поцеловал сложенные щепотью пальцы. — И какое имя!.. Не знаю, что она в тебе нашла, но забрало ее крепко. Столько времени графиня Эстергази ждет пожилого мужчину с внешностью отнюдь не лорда Байрона.
— Не болтай!
— Я совершенно серьезно. Мы все… и твоя мама надеялись на этот брак. Она молода, красива, богата и знатна. Представляешь, как будет звучать: графиня Кальман-Эстергази, граф Кальман-Эстергази!..
— Я Кальман, и с меня этого достаточно.
— Надо и о родне думать. Нам давно хотелось породниться с аристократами. Может, у тебя на примете какая-нибудь Габсбург или Нассау? Признайся честно своему верному Иоше. Хочешь стаканчик чего-нибудь?
— Нех. Ты мне надоел со своими пошлостями. Пойду в кафе «Захер».
— Не сердись, Имре. Я же любя.
Кальман не ответил и пошел через улицу в сторону избранного венской богемой кафе.
Он вошел и, рассеянно раскланиваясь с посетителями, двинулся к своему обычному столику у окна.
Официант, не спрашивая заказа, с быстротой молнии поставил перед ним кофейник, чашку и стакан с ледяной водой. Чиркнул спичкой. Кальман с наслаждением закурил сигару. Голубое облако всплыло перед ним. Он пропустил мгновение, когда в этом облаке обрисовалось вначале смутно, затем все отчетливей девичье лицо такой светлой и радостной красоты, что вторично будет явлена человечеству спустя годы и годы в образе юной Мерилин Монро. То же золото волос, синь глаз, кипень зубов в большой легкой улыбке, та же нежнейшая кожа, совершенная линия шеи и плеч. Но в этой девушке было больше какой-то благородной прочности, при всей деликатности сложения, в ней не чувствовалось даже намека на излом, будто ее растили в особо здоровом, напоенном свежестью трав и цветов пространстве.
Кальман прочно уставился на нее, но девушка, занятая разговором с подругой, не догадалась об этом неприличном разглядывании. Когда же она неожиданно повернулась в его сторону, он успел скрыться в густом облаке дыма.
Официант как раз что-то прибирал на его столике.
— Запишите на мой счет! — крикнула девушка и быстро пошла к выходу.
Кальману показалось, что официант хотел кинуться за ней вдогонку.
— Обер! — остановил его Кальман. — Кто эта девушка?
— А, не стоит разговора, господин Кальман. Какая-то статисточка… Никогда не платит за кофе.
— Сколько она задолжала?
— Семь шиллингов четыре крейцера, — без запинки ответил официант.
— Запишите на меня, — сказал Кальман. — Она одна приходит?
— Если вы о кавалерах, господин Кальман, то одна. Раньше ее приводила мамочка. Эта хоть тихая, стеснительная. А мамочка — не заплатит да еще наорет.
— Ладно. Вам будет уплачено, и довольно об этом.
Кальман отвернулся и вдруг увидел в окне удаляющуюся фигуру девушки. Увидел ее длинные, стройные ноги, осиную талию, тонкое, долгое юное тело. Увидел в неестественном приближении, как будто навел бинокль. Девушка вдруг оказалась совсем рядом, ее можно было бы позвать шепотом. Но то был оптический обман. Она мгновенно отдалилась на всю длину улицы и вдруг исчезла, как стаяла. Но и это был обман, она продолжала существовать где-то там, в толпе и сумятице городской жизни, ее можно опять увидеть, хотя бы в этом кафе… Ему казалось еще недавно, что все кончилось. Да, все кончилось, но все начиналось снова…
Со стороны могло показаться, что это одевают манекен. Но не было тут сторонних наблюдателей, все обитательницы захудалого пансиона с пышным названием «Централь» принимали участие в великой женской заботе. И обряжали они вовсе не манекен, а живую, нежную, розовую, дышащую плоть — изумительно сложенную золотоволосую девушку, стоящую посреди комнаты. Пахло утюгом, пылью, недорогими духами. Каждая деталь туалета придирчиво осматривалась, чистилась, встряхивалась, проглаживалась, опрыскивалась «Лориганом для бедных» и надевалась на обнаженную красавицу.
