Сзади, перекрывая шум дальней схватки, послышались яростные крики и ржание лошадей. В тот миг я подумал, что нас настигают и это конец. К счастью, я не поддался паническому ужасу, от которого люди теряют голову. Помню, возникла лишь одна мысль: кто-то останется верхом на Рыжем, а кто-то спешится и постарается умереть доблестно. Впрочем, выбора тут не было, и я знал, что спрыгивать на землю придется мне — Лелий был слишком серьезно ранен, чтобы меж нами можно было кидать жребий. Я оглянулся: отряд нумидийцев окружил полсотни беспомощных беглецов, что вырвались из окружения вслед за нами, и теперь истреблял их, как свиней на бойне. Легионеры лишились своих пилумов — кто-то успел их метнуть, кто-то бросил, пустившись в бегство, многие покидали даже тяжелые щиты и теперь не смогли составить черепаху и прикрыться щитами от дротиков. В отчаянии пехотинцы кидались с мечами на лошадей — но Куда там! Быть может, тяжелого всадника кто-то из них и сумел бы завалить, нырнув под брюхо коню, но не нумидийскую лошадку — та отскакивала с ловкостью пса, а в следующий миг наш человек падал, пронзенный дротиком. Пока нумидийцы уничтожали беглецов, мы продолжали свой бег. Несчастные своими телами заслонили нас от смерти. Помочь я им не мог — ибо видел вдали облако пыли, — и оно приближалось, это скакал еще один отряд варваров.
Я крикнул: «Скорее!», и пустил Рыжего крупной рысью, устремляясь к броду. За мной кинулись остальные. Гиканье нумидийцев подхлестывало их, будто злой плетью. Пехотинцы старались не отставать от конных. Одному парню, совсем измотанному, я позволил держаться за луку [44] седла и тем спас.
Оставалось надеяться, что мы успеем достичь большого лагеря и получить там поддержку. В лагере стояли в основном триарии — самые испытанные и опытные бойцы. Спасти десять тысяч триариев из лап Ганнибала — эта мысль показалась мне в тот миг весьма заманчивой.
Когда мы перешли реку вброд, я вздохнул с облегчением — мы еще не спаслись, но у нас появилось немного времени — мы опережали преследователей. Надежда прибавила сил: к воротам пешие буквально летели. Мой Рыжий то и дело переходил на тряскую рысь, а Лелий у меня на спиной стонал от боли и ругался. Я отдал ему свою флягу — на дне еще плескалось немного влаги. Никогда, пожалуй, ни один путь, ни один дневной переход по жаре и в пыли не казался мне таким длинным, как тот путь к лагерным воротам. Я видел их впереди, но они, будто заколдованные, не приближались. Я подивился, что префект лагеря не выслал вперед конную разведку. Потом сообразил, что наверняка высылал, но Ганнибаловы отряды перехватили наших всадников. К счастью для нас, поблизости не оказалось вражеских конников. Но это пока…
Наконец мы очутились подле лагерных стен, и нас заметили.
— Публий Корнелий Сципион! Трибун второго легиона! — выкрикнул я. Вернее, прохрипел. Но караульные и так должны были опознать римского военного трибуна по доспехам и украшениям на коне, если разглядели, конечно, под слоем крови и пыли.
Ворота нам открыли, но не сразу. Те долгие мгновения, что мы ждали подле стен, я передумал всякое, я даже полагал, что нас вообще могут не пустить внутрь. А потом нас настигнут нумидийцы и перебьют у самых лагерных ворот. Сопротивляться мы не могли — все были слишком измучены, многие оглушены камнями балеарских пращников, кто-то ранен. И все изнемогали от жажды. Картины возможной гибели казались реальными, но почему-то не трогали меня — как будто я рассматривал фрески с легким любопытством, отмечал кровавость увиденной сцены и отворачивался, не испытывая ни страха, ни сочувствия. Все мои мысли были заняты одним: что сделать, как попасть в лагерь, как потом по возможности быстрее из него уйти. Оборонять лагерь от нынешней армии Ганнибала у нас не было никакой возможности. А то, что мы не смогли нанести пунийцам серьезный урон в битве — в этом я не сомневался.
Наконец меня лично окликнул префект лагеря, узнал и велел открыть ворота. Едва створки распахнулись, как мой отряд ринулся внутрь — первым делом все побежали к бочкам водоносов. Но как выяснилось, воды в лагере запасено было мало, нам дозволили лишь наполнить фляги — и только.
— Ну что, победа? — спросил меня префект лагеря.
Несколько мгновений я смотрел на него молча — очень хотелось сказать что-нибудь ядовитое. Но на ум ничего не приходило — лишь бешеная ярость душила меня.
— Разгром, — выдавил я наконец. — Надо послать гонца в малый лагерь и тут же отходить в Канузий, — предложил я. — Ганнибал медлить не станет. Есть надежда, что его всадники будут рыскать по полю в поисках добычи и добивать раненых, а в сумерках — пировать. Или просто дрыхнуть. Поутру надобно их ждать близ лагеря. Но я задерживаться здесь не собираюсь. Есть только эта ночь, чтобы отступить. Готовь своих людей, в первую стражу [45] мы выступаем.
Префект ничего не ответил, и я по глупости решил, что он со мной согласен.
Я приказал своим немного отдохнуть, потом взять лошадей, деньги, рабов, припасы и собраться у ворот с наступлением сумерек. В моей палатке нашлась целая амфора фалерна, Диодокл наливал каждому, кто пришел со мной, неразбавленного вина. У нас была только пара часов на то, чтобы утолить жажду, наскоро перекусить сухарями и сыром и перевязать раны. Я и сам, как выяснилось уже в лагере, получил рану в руку, видимо, в последней схватке с африканским всадником, потому как до той поры на меня сыпались только камни. Во время схватки я ее не заметил и только в лагере почувствовал боль. Диодокл первым делом прижег бедро Лелия. Я надеялся, что мой друг сможет усидеть в седле, держась за меня. Скакать сам он, скорее всего, не смог бы.
Я выпил бокал неразбавленного вина, после чего Диодокл прижег мне рану на руке. Он наловчился делать это мастерски — прикасался на один миг, чтобы прижечь сосуды и остановить кровь, тогда как иной лекарь умудряется поджарить полруки, нанеся вреда более, нежели вражеский меч. Потом верный мой слуга снял с меня шлем и обтер его внутри водой с уксусом. К счастью, в запасе у меня имелся подшлемник, потому как прежний насквозь был пропитан потом, я также сменил тунику на новую — моя была в пыли и крови. Странно, все эти подробности моего пребывания в лагере запомнились мне куда яснее, чем сама битва.
Я не сомневался, что Ганнибал окружит наш лагерь на рассвете. Легионеры, что оставались в резерве, были так огорошены известием о поражении, что не могли поверить, что нашей армии больше не существует. Почти никто не спал, но и предпринять что-то люди не пытались, их как будто лишили способности двигаться, отняли силы и волю. Они выглядели обреченными.
Когда я со своими воинами подошел к воротам, то, к своему удивлению, не увидел там построенных для похода легионеров. Я огляделся в недоумении.
— Где префект? — спросил я, озираясь. Внутри меня стал закипать гнев.
— Здесь я, не кричи! — оказывается, префект ждал меня подле караульных. — Я остаюсь на месте и жду приказа консула.
— Какого консула! Все погибли!
— Много ли ты знаешь, щенок! Не мути мне людей! После вас прискакал центурион и сказал, что Варрон спасся.
— Может, это и так. Только Ганнибал будет здесь прежде нашего Варрона. Этот лагерь против всей армии Пунийца тебе не удержать!
— У меня десять тысяч! А сколько у тебя?
— А у нас вчера было семьдесят тысяч! И где они! Кроме тех, что сейчас в лагере, сколько осталось, скажи?
Префект долго молчал, потом выдавил, как приговор:
— Вы все драпали, как зайцы. Я буду стоять на месте и ждать консула. Меня ты с позиции не собьешь.
Я едва не завыл от отчаянья. Префект был выше меня по рангу, и я не мог приказать ему отступить.
— В лагере почти нет воды. И Ганнибал знает об этом, — привел я последний довод, и в этот миг мне вспомнились вопросы Аппия на совете.
Ну вот, все наконец стало понятным — Пунийцу нужно было именно это место для битвы: ветер, дующий нам в лицо, холмы, на которых он разместил ливийскую пехоту, долина, которая, как жерло подземного мира, засасывала наши стиснутые со всех сторон легионы. Обмелевший Афид, по водам которого, как по суше, обходя нас, могли промчаться его всадники, если не удастся опрокинуть конницу Эмилия Павла. И ровная как стол равнина за нашей спиной — простор для нумидийцев, и в итоге наше почти полное истребление.
