его струились слёзы, но то были слёзы гнева, а не скорби. Капитан корабля и надсмотрщик подошли взглянуть на него, и он немедленно принялся осыпать их проклятиями и бранью, называя такими именами, которых Орм никогда не слышал. Рабы замерли, ожидая, что ему сейчас же зададут страшную трёпку, но капитан и надсмотрщик лишь поглаживали бороды, задумчиво проглядывая письмо, которое им передала охрана. Оба кивнули головами и принялись перешёптываться о чём-то между собой, в то время как новичок продолжал насылать хулу на них, говоря, что они ублюдки, пожирающие свинину и спаривающиеся с ослицами. Наконец надсмотрщик пригрозил ему бичом и приказал придержать язык за зубами. Когда капитан и надсмотрщик отошли, новичок неистово зарыдал, так что тело его сотрясалось от плача
Орм не знал, что всё это означает, но подумал, что вряд ли можно рассчитывать на помощь своего напарника, пока его не огреют бичом. Во всяком случае, ему было теперь с кем перемолвиться словечком. Но сперва новичок пренебрегал беседой и отклонял все дружеские предложения Орма. Как Орм и опасался, он не был гребцом и никак не мог привыкнуть к своему новому образу жизни, всегда находя повод пожаловаться на еду, которая приходилась Орму по вкусу, хотя её и было недостаточно. Но Орм был снисходителен к нему, выполнял работу за двоих и шептал ему слова ободрения, насколько ему позволял его арабский. Несколько раз он спрашивал новичка, кто он такой и за что он был послан на галеры, но не получал никакого ответа, кроме надменного взгляда и пожатия плечами. Наконец он удостоил Орма ответом, объявив, что он человек хорошего рода и не привык к допросам рабов, которые не могут даже выражаться подобающим образом. На всё это Орм сказал:
— Если бы за те слова, что ты сейчас вымолвил, я бы схватил тебя за горло, то тебе пришлось бы худо. Но лучше, чтобы между нами был мир и мы стали друзьями. На этом корабле мы все рабы, и ты мало чем отличаешься от других. К тому же ты не единственный здесь, у кого хорошая родословная. Я и сам таков, а зовут меня Орм — и я сын вождя. Это правда, что я плохо говорю на твоём языке, но ты говоришь на моём ещё хуже. Посему, мне кажется, что нам нечего делить, а если у кого-нибудь из нас и есть преимущества, то я думаю, не у тебя.
— Прискорбно слышать твои слова, — отвечал новичок. — Однако, кажется, ты человек разумный. Вполне возможно, что твой народ считает тебя человеком достойного происхождения, но вряд ли ты можешь равняться со мной, ибо со стороны матери я происхожу от самого Пророка, да будет благословение Его имя! Знай же, что язык, на котором я говорю, есть язык Аллаха. Всё же другие языки были созданы злыми духами, дабы воспрепятствовать распространению верного учения. Так что, ты видишь, между нами не может быть равенства. Моё имя Халид, сын Езида; мой отец был начальником стражи при калифе, потому я владею большим богатством и свободен от всякого труда, не считая того, что ухаживаю за своими садами, развлекаюсь с друзьями и занимаюсь музыкой и поэзией. Я признаю, что здесь мне временно приходится заниматься иным, но это ненадолго, да сожрут черви глаза того, кто засадил меня сюда! Я сочинил песни, которые поются по всей Малаге, и немногие из живущих поэтов так же искусны в этом ремесле, как я.
Орм заметил, что, вероятно, в королевстве калифа живёт множество поэтов, раз ему довелось здесь встретить хотя бы одного. Халид ответил, что множество людей пробуют слагать стихи, но совсем не все могут быть названы истинными поэтами.
После такой беседы они сошлись получше, хотя Халид по-прежнему оставался плохим гребцом, а иногда вовсе не мог взяться за вёсла, так как у него была содрана кожа на руках. Несколько позже он рассказал Орму, что привело его на галеры. Он должен был несколько раз повторять сказанное, прибегать к иносказаниям, дабы пояснить, что он подразумевает, ибо трудно было понять его речь, но в конце концов Орм уловил суть рассказа.
Халид сообщил ему, что своим сегодняшним тяжёлым положением он обязан самой прекрасной девушке во всей Малаге, дочери правителя города, человека знатного, но со злым нравом. Красота его дочери была такова, что даже поэту трудно было представить что-либо более прекрасное. Однажды Халиду выдался счастливый случай увидеть её без покрывала на праздник урожая. С этого мгновения он полюбил её превыше всех других женщин и сочинял песни в её честь, которые таяли у него на губах, когда он пел. Спустя какое-то время он проник через крышу в дом, который находился рядом с дворцом, где она жила, и ему посчастливилось поймать на себе её взгляд, когда она сидела в одиночестве на крыше. Он восторженно выкрикнул приветствие и, обратив к ней протянутые с мольбой руки, уговорил её поднять ещё раз покрывало с лица. Это был знак того, что она отвечает взаимностью на его любовь, и великолепие её красоты заставило его почти потерять сознание.
Он убедился, что госпожа благоприятно к нему расположена, и подкупил богатыми дарами служанку, что позволило ему посылать ей записки. Затем правитель города уехал в Кордову, дабы представить калифу годовой отчёт, и госпожа послала Халиду красный цветок. В ответ на это Халид переоделся старухой и при потворстве служанки пробрался к ней в покои, где они наслаждались друг другом. Но спустя короткое время её брат напал на него в городе и в возникшей схватке был ранен благодаря умению Халида владеть оружием. По возвращении правителя города Халид был заключён под стражу и предстал вскоре перед ним.
На этом месте рассказа Халид почернел от ярости, злобно плюнул и послал самые страшные проклятия на голову правителя. Затем он продолжил:
— По закону он ничего не мог со мной сделать. Допустим, я возлежал с его дочерью, но я увековечил её в изысканных песнях. Казалось, он понимал, что у человека с таким происхождением, как моё, вряд ли было намерение жениться на дочери простого бербера. Я ранил его сына, но только после того, как он первым напал на меня. Если бы не мой мирный нрав, он вообще не ушёл бы от меня живым. За всё
