был доволен моими словами. И вдруг широко раскинул руки, как будто хотел обнять весь мир, и воскликнул:
— Какой прекрасный день!
Я тоже любил такие зимние дни, когда небо вдруг становится голубым и снег сверкает вокруг. Ни ветерка. И воздух такой свежий и чистый, что все тело как будто наполняется жизненной силой. Я с утра знал, что будет прекрасный день. Но он сказал это с таким восторгом, как будто вот-вот пустится в пляс.
Я вдруг подумал обо всех тех месяцах, когда он прятался в квартире ксендза, в платяном шкафу.
— Где ваша семья? — спросил я.
— Всех убили. Кроме мамы. Маме удалось вырваться из их когтей.
— Каким образом? — спросил я.
— Она просто умерла.
Я шел рядом с ним и пытался смотреть вокруг, но не так, как смотрю обычно, а как будто вижу все его глазами. Я пытался по-новому увидеть всех этих людей. И парк, засыпанный белым снегом. И продавцов газет. И торговок из деревень с корзинами в руках. И женщин, вышедших погулять на солнышке с младенцами в колясках.
— А если бы ваша мама была жива, что бы вы сделали? — спросил я.
— Ты имеешь в виду, ушел ли бы я из гетто без нее? Нет, я бы не ушел. На самом деле мы с ней давно могли бы уйти. Еще до того, как началась депортация. Немцы называют это «умзиделн», переселение. Они переселяют нас на тот свет. Но одна польская семья в деревне готова была спрятать нас обоих. Мама отказалась из-за кашрута. Ты знаешь, что это такое?
Я не знал. Тогда он мне объяснил.
Помню, я тогда подумал: несчастные евреи! Как будто мало им тех бед, что валятся на них просто так, потому что они евреи, так они еще сами придумали себе разные запреты, которые затрудняют им жизнь. Из всего, что он мне объяснил, я уже раньше знал о запрете на свинину. У нас в школе ребята рассказывали, что немцы ловят евреев и заставляют их есть свинину. Я помню одного мальчика из младших классов, который сказал: «Я готов притвориться евреем, пусть меня накормят свининой». Но ему объяснили, что у него нет бороды и шляпы, как у евреев. А кроме того, потом его убьют.
— А из гетто не видна Висла, — вдруг сказал пан Юзек.
Я никогда не думал об этом. Я не мог себе представить, как это можно — жить без Вислы. Например, летом. Как бы я мог жить, если бы нельзя было ходить туда, сидеть на берегу и смотреть на пароходы. Я бы с ума сошел. Во время летних каникул я работал у пана Миллера, который сдавал напрокат весельные лодки. И когда не было клиентов, я мог немного погрести сам и прыгать в воду сколько угодно. И пан Миллер мне платил. Правда, и оплеухи давал тоже.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать. Для большей безопасности я ношу с собой свидетельство о рождении, чтобы немцы не отправили меня на принудительные работы. Меня однажды чуть не отправили, не поверили, что я такой молодой.
— Да, я тоже был уверен, что тебе не меньше шестнадцати. И как же тебя тогда отпустили?
— Там был один полицейский, который знал меня по трактиру пана Корека. Я иногда работаю там.
Я рассказал ему, что этот трактир находится на Гжибовской, и объяснил, что я там делаю.
— А я, по правде говоря, до войны был студентом-медиком, — сказал он.
— И вы понимаете в медицине?
— Не так уж много. А почему ты спрашиваешь?
— Из-за дедушки, — ответил я.
На самом деле я имел в виду что-то другое. Я часто представлял себе, как я познакомлюсь с каким-нибудь врачом, но не так, как когда меня приводят к врачу, который одет в белый халат, и в комнате есть другие люди — моя мама, например. Нет, я представлял себе, что знаком с врачом, как знаком с другими обычными людьми, и могу задать ему вопросы о том, что меня беспокоило в то время. О том, что запрещали родители и ксендзы, — например, об онанизме. Но пану Юзеку я, конечно, этого не сказал.
Он купил себе сигареты и спички у одной женщины-инвалида, мимо которой я всегда прохожу, когда иду к дедушке и бабушке, потом вдруг показал на один из домов и сказал:
— Тут мы жили в гетто.
Я совсем забыл — ведь еще летом весь этот район был внутри гетто. Мои дядя и тетя получили еврейскую квартиру на Желязной, шестьдесят два, возле бывшего кинотеатра «Акрон». Мне даже достались игрушки, которые там были. Дядя и тетя позвали меня к себе и сказали, что я могу взять все, что хочу. Там была детская комната, а в ней двойная голубая полка, заставленная книгами и игрушками, некоторые были поломаны. И стояли две кровати. Похоже, там жили два брата, потому что девчоночьих игрушек я там не увидел. И вообще, все, что там было, в сущности, это три медведя и обезьяна. Я их не взял. Это могли быть игрушки маленького мальчика. Меня удивило, что книги были обычные, по-польски. И игрушки тоже, как у любого нашего маленького мальчика. И там не было ничего еврейского, ничего такого, что было бы написано другими буквами.
Между прочим, там я нашел книгу «Отверженные».
Каждый раз, когда я видел детскую комнату с двумя кроватями, я испытывал зависть. Я всегда хотел иметь брата или сестру. Но только чтобы это не были дети Антона.
Когда мы уже подходили к Мостовой, пан Юзек попросил свернуть направо, чтобы немного погулять по Старому городу. Я тоже любил гулять там. Когда я ходил навещать дедушку и бабушку, я тоже всегда делал в этом месте петлю.
Мы поднялись на мост Кербедза и постояли там, глядя на реку. Кое-где у берегов уже появился лед. Кататься на прогулочных катерах или на весельных лодках было уже нельзя, но день был так хорош, что, несмотря на снег на берегах и голые деревья, у меня возникло такое ощущение, что вот-вот появится какой-нибудь прогулочный пароходик и пройдет под мостом. Но прошли только два больших плота с грузом.
Было ужасно приятно стоять там и смотреть на текущую под мостом воду. Пан Юзек очень красиво выразил это. Он сказал: «Движение воды гипнотизирует человека. Движение воды и языки пламени». А потом спросил меня:
