Господь мой всемогущий, вот оно! Уловка Амаль снова сработала! Оба разом, и паша, и его советник, сделали стойку, подобно гончим псам. Гузе, подавшись вперёд, разинул рот, будто и в самом деле собирался схватить Амаль зубами.
— Насколько я могу предположить, мадам доводилось бывать при дворе русского императора?
Камиль-паша предельно осторожен. Он полагает, будто ступил на тонкий лёд, в то время как на самом деле он вязнет в глухой трясине. Ай да Амаль!
— Некоторые царедворцы считают такое душевное состояние императрицы следствием частого деторождения и болезнью цесаревича, — невозмутимо продолжает Амаль. — Императрица верит в сверхъестественное, и некоторые считают эту её веру болезненной и способствуют удалению от неё всех, разделяющих подобные взгляды…
— Некоторые? А вы как считаете? А вы какие взгляды разделяете? — мгновенно растеряв всю свою осторожность, Камиль-паша засыпал собеседницу неудобными вопросами, но Амаль завершает свою речь с чарующим хладнокровием:
— …так я оказалась в изгнании, — спокойно изрекает она.
— Общеизвестно, что при императорском русском дворе время от времени появляются разного рода апостолы мистицизма, таинственные гипнотизёры и пророки будущего. Подобные личности в чести у императрицы. Каким же образом вас изгнали? — Голос Гузе звучит холодно, говорит он по обыкновению через губу, но поза, но взгляд выдают его заинтересованность.
Я замираю в ожидании продолжения. Амаль лепечет нечто о епископе Феофане, о строгости сего достойного духовника ко всяким уклонениям в православной вере. Господь мой всемогущий, какая глупость! Пусть Эрзерум удалён от мировых столиц, но турецкий генерал и начальник его штаба не деревенские простаки. Однако Гузе заглатывает наживку. Оба, и полковник, и его генерал, изыскав благовидный предлог, удаляются для совещания.
— Что ты несёшь?! — шепчу я, когда прислуга закрывает за ними двери столовой, оставив нас с Амаль наедине.
Амаль, наконец, берёт паузу для пития остывающего чая, который она закусывает пахлавой. Для этого ей приходится обнажить нижнюю часть лица, отчего её фиалковые глаза мгновенно теряют большую часть своего очарования.
— Не мешай. Я слушаю, что они говорят… — произносят её губы.
Я с сомнением смотрю на Амаль. Кожа на её лбу собралась в некрасивые поперечные складки, уголки губ опущены, щеки обвисли. Господь мой всемогущий, как же старит её и без того старую эдакое вот сосредоточенное выражение. Положительно, грудь Амаль выглядит значительно свежее лица. Что-то подумает Камиль-паша, застав её в таком виде?
— Прикрой лицо, — говорю я. — Эдак вот с закрытым лицом ты намного краше.
Вместо ответа Амаль прикладывает палец к губам.
Голоса за дверью становятся громче. Главным образом слышен гавкающий дискант Гузе. Господь мой всемогущий, что он несёт? Тошно слушать — хоть уши затыкай. Тем не менее я отлично слышу каждое слово:
— Я вам расскажу об обычаях русского двора всё, что мне известно… помимо прочих мотивов, позволю себе напомнить: мистические умонастроения русской императрицы принято использовать соответствующими европейскими ведомствами. Гадатели, прорицатели, спириты и прочая… э-э-э… публика стекается к русскому двору в надежде на поживу. Такие готовы служить всякому делу и всяким целям за достаточное вознаграждение. Как только такой… э-э-э… специалист оказывается при дворе, вокруг него тут же сплачивается кружок придворных, которые через этого спирита, прорицателя или иного сорта клоуна стремятся приобрести влияние на императорскую семью — и, как правило, преуспевают. В этих кружках тайное влияние часто имеют и агенты европейских посольств, черпая таким образом все необходимые для них данные и интимные подробности о русской общественной жизни…
— К чему это? К чему эта речь, полковник? — прерывает его Камиль-паша. — Мне нравится эта женщина. Я не считаю профессию гадательницы, её профессию, таким уж грехом.
— Гадания нам не интересны. Ни один из нас не является русской великой княгиней, — Гузе хохотнул. — Уверен, при всей своей простоватости и экзотичности, эта дама могла бывать при русском императорском дворе и может обладать важной информацией. Припомните, генерал, о русском фельдъегере, перехваченная нами информация нуждается в проверке. Необходимо самым подробным образом допросить эту женщину…
— …эту миссию я возьму на себя, полковник.
Камиль-паша толкнул дверь. Амаль тут же с похвальным благоразумием занавешивает лицо шёлком, при этом грудь её, разумеется, обнажается.
Камиль-паша шумно выдыхает. Похоже, Амаль нравится ему и с нагим лицом. Мужской его интерес хорошо подогрет любопытством профессионального политика.
— Каков же ваш прогноз относительно нынешней компании, госпожа Меретук? — произносит он на чистейшем, без какого-либо акцента русском языке.
Что это, демонстрация отменно хорошего знания противника или желание польстить Амаль?
— Мне сложно изъяснить… — изобразив смущение, Амаль проглатывает остатки чая, приподняв для этого край платка. — Я напилась чаю из уважения к хозяину дома, несмотря на то что в такое время суток предпочитаю чаю вино.
— Ах, если б я мог предположить… — бормочет обескураженный Камиль-паша.
Амаль решительно поднимается. Огромная, шелковая чарующих расцветок шаль срывается с её плеч. Я испытываю ощущение пловца, накрываемого огромной волной: главное, задержать дыхание как можно дальше и плыть, плыть сквозь бездну жидкого стекла в надежде на глоток воздуха и солнечный луч. Возможно, те же ощущения испытывает и Камиль-паша, и даже Феликс Гузе.
— Танец объяснит всё, что не скажут слова, — произносит Амаль, извлекая из складок своей многоярусной, широкой, как весенний степной горизонт, верхней юбки небольшой бубен.
Танцевала она долго. Грохот её нижних юбок, звон колокольчиков на обечайке бубна, движения её змеящихся кос подействовали на нас по-разному. Я попросил прислугу внести наконец вино, осторожно оставленное мной в прихожей. Чопорный немец радовался, как ребёнок, а хозяин дома, загипнотизированный мельканием пёстрой шали, не заметил моей предосудительной вольности с Moet Chandon.
— Выпьем за победы турецкого оружия! — вскричал я, собственноручно откупоривая первую из четырёх бутылок и наполняя пенистым напитком армуды.
Пить Moet Chandon из армудов — жуткая похабщина, но что прикажете делать, если бестолковая прислуга Камиль-паши не доставила нам подходящей посуды?
— По сути вы еврей, но по повадкам чистый русский… — проговорил герр Феликс, опустошив первый армуд.
Я сделал вид, будто не слышал его замечания, и разлил по второй.
— Не обижайтесь, герр Жвиц, — продолжал штабной зануда. — Но это ваше гусарство за генеральским столом… Шампанское за завтраком… Видите ли, это совсем по-русски…
Ах, если б чувство юмора Гузе было б так же тонко, как его туловище, пожалуй, мы провели бы вполне приятное утро, а так… Словом, Гузе вынудил меня оправдываться:
— Если уж рассуждать о моих привычках, приобретённых в России, то скажу вам так: что такое какая-то там одна бутылка Moet Chandon? Нам полагается употребить все четыре бутылки. Именно так ведут себя за завтраком русские люди. Ну же, герр Гузе! Prosit!
— Prosit! — отозвался тот.
Амаль тем временем вьётся вокруг Камиль-паши. Руки её взлетают. Широкие рукава опустились к плечам, обнажив смуглые руки.
Ах, эти руки! Лицо женщины часто лжёт, скрывая возраст. Но руки не обманут. Сколько же на самом деле Амаль лет? Словно услышав мой мысленный вопрос, танцовщица наконец останавливается. Едва заметное движение и дешёвая безделица — медальон с мутным рубином, купленный мною в лавке местного ювелира, покинув шею Амаль, оказывается в ладони Камиль-паши.
— Это подарок, — произносит чаровница. — Я — бедная женщина — желаю одарить столь мужественного воина, победителя многих армий. Носите этот медальон с собой, и он защитит вас от ран. Если господин генерал не пожелает носить столь простенькую вещь на шее, то пусть положит её в карман. Условие одно: ни в коем случае не расставаться с ней.
