— Научу, — удивилась Лиза, надевая большой холщовый передник, — а тебе зачем?
— Вдруг с тобой случится что-нибудь, — серьезно ответил Стефан, взбираясь на скамью, — кто тогда нам готовить будет?
— Да ничего со мной не случится, — Лиза взглянула в лазоревые глаза сына, и, наклонившись, поцеловав его, велела: «А ну бери корзину и быстро в курятник, все яйца, которые там есть — сюда неси!»
Он лежал в своей маленькой, сырой комнате — окно полуподвала выходило на улицу, и Болотников сначала следил за проходящими мимо ногами людей, а потом, когда колокол забил к вечерне, и снаружи стало тихо, — он вытянулся на широкой, скрипучей лавке, и, глядя в низкий потолок, пошарил по полу рукой.
Открыв флягу с водкой, мужчина отхлебнул и, вытерев рот рукой, тихо сказал:
— А она похожа на ту сучку. Тоже синеглазая была, пани Анеля. Да какая пани, тринадцать ей, что ли, было, Рахман-эфенди уж и родных ее нашел, дядя, собирался за ней приехать, шляхтич какой-то мелкий. Мать-то ее так на базаре и сгинула, и сестра старшая тоже, а Анелю эту Рахман-эфенди спас все же. Думали, в постель себе положит, а он никого не трогал — год я у него жил, и не видел, чтобы он хоть кого позвал из девчонок этих. Ходила, шляхтянка, задом виляла, дразнилась. Ну, и получила по заслугам.
— А что повесилась она потом, — Болотников усмехнулся, — так дура, что с нее взять. Я еще, с нее встав, сказал ей — живи со мной, ты теперь баба, тебе мужика надо. А она в петлю полезла, да еще и хозяину письмо написала, мол, я ее силой взял. Вовремя я сбежал, да, Рахман-эфенди мне бы за такое голову снес, не задумываясь.
Он выпил еще водки, и, опуская флягу на пол, насторожившись, потянулся за саблей — дверь чуть заскрипела.
— Здравствуйте, пан Иван, — донесся до него нежный, знакомый голос.
Он повернул голову и увидел кошачий блеск серых глаз.
— Не вставайте, — велела Марина. Она обвела глазами каморку, и чуть усмехнулась, увидев флягу на полу.
Болотников все смотрел на нее — снизу вверх. Девушка наклонилась, и, вдыхая запах водки, сказала: «Мне нужна ваша помощь, пан Иван».
Она, было, потянулась за мешочком с золотом, но Болотников, внимательно, цепко глядя на нее, сказал: «Ну, что вы, государыня, не за деньги же я вам служу».
Марина наклонилась еще ниже и что-то прошептала.
Тонкие губы улыбнулись: «Ах, вот как». Он мгновенно встал, и Марина попятилась — он был высокий, много выше ее, широкоплечий, и она вдруг подумала: «Словно волк, и глаза у него такие же — хищные».
Он запер дверь и, прислонившись к ней спиной, оглядев девушку, сказал: «Мы с вами, пани Марина, должны быть друзьями — одно дело делаем. Так что не волнуйтесь — о ней вы больше никогда не услышите. Ну, — Болотников махнул рукой в сторону окна, — после того, как там все закончим».
— Спасибо, — она шагнула к мужчине и вдруг почувствовала, как подрагивают у нее руки — мелко, едва заметно. «Я вам буду очень благодарна, пан Иван, — повторила она, опустив глаза.
— Благодарны будете, — задумчиво произнес Болотников, и одним быстрым, еле заметным движением вынул саблю. Металл блеснул в полутьме комнаты, и Марина ощутила прикосновение клинка в своей шее.
Она прерывисто задышала. Острие пощекотало нежную кожу и девушка, стоя на месте, не отводя от него взгляда, сказала: «Мы можем, пан Иван, доказать друг другу нашу дружбу».
Болотников протянул руку и, коснувшись ее пальцев, ответил: «Можем, государыня».
Она сглотнула, и, облизав губы, покраснев, шепнула: «Но я должна остаться, вы понимаете…
— Останетесь, — Болотников внезапно, резко рванул ее к себе, и, глубоко поцеловав, добавил:
«Останетесь, пани Марина». Девушка, едва дыша, застонала, и мужчина, так и стоя с клинком в руке, кивнул в сторону лавки: «Вам там будет удобнее, государыня».
Она заставил ее сесть, и, Марина, привалившись спиной к холодной стене, задрав юбки, широко развела ноги. Болотников опустился на колени и, девушка, вцепившись пальцами в его плечи, откинув голову назад, сказала: «Пан Иван…»
— Тихо, — он приложил палец к ее губам. «Вам понравится, пани Марина, обещаю». Когда она, все еще тяжело дыша, потребовала: «Еще!», Болотников поднял голову, и, усмехнувшись, притянув ее к себе, целуя, велел: «Теперь вы, государыня».
Марина вспомнила то, что видела там, в студии, и решительно кивнула головой. Она почувствовала, как его сильные пальцы распускают шнуровку корсета, и, улыбнувшись, разомкнула губы. Мужчина взял в большие руки ее мягкую, девичью грудь, и, глубоко вздохнув, закрыв глаза, велел: «Ничего не делайте, я сам».
«Вот так же и с ней будет», — подумал Болотников. «Сразу же поставлю ее на колени.
Господи, скорей бы. А эта, — он открыл глаза и посмотрел на пылающие щеки Марины, — эта пусть забирает своего Теодора, мне не жалко. Ну, как повенчается она, я ее навещу, конечно, девка горячая, сразу видно. Но та, та будет моей — навсегда, — он опять опустил веки, и, представив себе синие глаза, стройную, белую спину, разметавшиеся каштановые волосы, услышал шепот пани Эльжбеты: «Как я люблю тебя, как люблю!».
Марина, было, поперхнулась и, закашлявшись, попыталась отстраниться, но мужчина приказал: «Тихо!», и она, подчинившись, сглотнула. «Хорошо», — усмехнулся Болотников, и, потрепав ее по голове, застегнувшись, велел: «Давайте, я вам помогу».
Уже у двери он наклонился, и, взяв ее за плечо, сказал: «Вы не бойтесь, государыня, я свои обещания выполняю, все будет так, как вы просили».
— Спасибо, пан Иван, — тихо сказала она.
— А ну дайте губы, — приказал Болотников. Он глубоко поцеловал ее и добавил: «На Москве встретимся, пани Марина».
— Где? — дерзко спросила она, чуть отстранившись, глядя ему в глаза.
— В вашей постели, — он усмехнулся. Марина кивнула и, на мгновение, прижавшись к его губам, выскользнула за дверь.
— Ну что ж, — пробормотал Болотников, опускаясь на лавку, — значит, только дети. Оно и легче, конечно.
Он поднял с пола флягу, и, выпив глоток, закутавшись в свой кафтан, — мгновенно уснул.
Большой зал был задрапирован шелками и бархатом и Юрий Мнишек, повернувшись к Теодору, сказал: «Спасибо вам, так изящно получилось, не стыдно государя принимать»
— Ну что вы, — отмахнулся мужчина, — это ерунда. Теодор обвел глазами зал и вдруг, смешливо, подумал:
— Сидел бы я сейчас спокойно в Венеции, обои выбирал для отделки, после очередного ремонта, а вместо этого…, Ну да ладно, когда все это закончится, вернемся в Италию. Сын Годунова, говорят, европейцами воспитывается, Борис Федорович, конечно, мерзавец редкостный, но умен — этого у него не отнять. Дочку замуж за датчанина хотел отдать, жаль, умер он, ну да ничего, другого найдут. И сына на западной принцессе женить будет. Так что свободней на Москве станет, и то хорошо. Петьке десять, лет через семь уже и женить его можно, повенчаем, а сами с Лизой и Стефаном уедем, мальчику дальше учиться надо».
— И за портрет пани Марины я вам очень благодарен, — тихо продолжил Мнишек, — вы большой мастер, пан Теодор, даже жалко, что вот так…, - он не закончил, и пожал плечами.
Теодор посмотрел на пани Марину, что стояла напротив, и ответил: «Ваша дочка такая красавица, пан Юрий, сам синьор Тициан Вечелли почел бы за честь ее писать».
Пани Марина, будто слыша, что о ней говорят, вздернула голову, и, засверкав серыми, холодными глазами, повернулась к высоким, в два человеческих роста дверям.
Теодор внимательно взглянул на Болотникова, и, наклонившись к нему, неслышно сказал:
«Вечером выезжаем. У вас все готово?».
— Да у меня и нет ничего, — усмехнулся тот, — сабля одна.
— Хорошо, — медленно проговорил Теодор и увидел, как белая щека пани Марины медленно покрылась румянцем.
«Ну, — ледяно подумал Теодор, — в монастыре вам понравится, пани Марина. Борис Федорович вам язык сразу вырвет, с этим у него просто. Если сразу не сдохнете, то посидите где-нибудь в Каргополе, в тюрьме подземной, и там преставитесь, в дерьме своем».
Двери медленно отворились, и зять Мнишека, изящный, невысокий Константин Вишневецкий, низко поклонившись кому-то, громко сказал: «Его величество законный наследник московского престола, царь Димитрий Иоаннович!»
«Похож, — подумал Теодор, — молодец Его Святейшество папа Климент, не стал рисковать.
Да, если бы Митька, бедный, дожил до этих лет, так бы выглядел, наверное. Вот этих бородавок у него не было, конечно, тут они промахнулись, и глаза другие. Темные, правильно, но другие. У Митьки были ореховые, красивые очень. Ну да что там, глаза его никто рассматривать не будет. И вообще, о чем это я — кто бы этот самозванец ни был, лежать ему на плахе».
— А вот это пан Теодор, — мягко сказал Юрий Мнишек, — ну, пан Константин вам рассказывал, государь. Он нам очень, очень помог, и сейчас отправится на Москву, ждать там наших войск
