Мутасарриф Хамид-бей между тем от застенчивости и смущения молчал, и молчание его присутствующие принимали за важность, приличествующую мужам Высокой Порты и означающую, надо думать, государственную мудрость. Впрочем, мутасарриф понимал, что своим поведением он может омрачить веселье и отравить атмосферу праздничного стола; ему очень хотелось сказать что-нибудь забавное, переброситься с кем-нибудь веселым словом, смехом и шуткой внести оживление. А это Хамид-бей умел, ведь недаром он был сыном потомственного стамбульского паши и с детства — завсегдатаем спектаклей Карагёза. Но Хамид-бей боялся, и не без основания, уронить свое достоинство, так как слабенький голос его легко мог затеряться в шуме многолюдного собрания. Поэтому он ограничивался тем, что изредка улыбался своим сотрапезникам. А те, в свою очередь, тоже предпочитали помалкивать, опасаясь, как бы неуместное слово или громкий возглас не были истолкованы как неуважение к высокому гостю. И только Омер-бей, как всегда, чувствовал себя в своей тарелке, смеялся и рассказывал что-то сидевшим подле него, а чтобы его слышали и сидевшие поодаль, он иногда повторял рассказ громким голосом.
К концу ужина буря, таившаяся за обманчивой тишиной, чуть было не разразилась: заговорил долго молчавший инженер. А уж когда Дели Кязыма прорвет, от него можно ждать самых вздорных речей и выходок. Халиль Хильми-эфенди сидел, затаившись, на дальнем конце стола и опасливо наблюдал за остальными, словно старая мышь, которая из своей норы следит за резвящимися котятами. Бедного каймакама бросило в жар, когда он услышал из уст Дели Кязыма свое имя. Слава всемогущему, хозяин дома и гости, будто сговорившись, тотчас подняли такой гвалт, что заглушили инженера. А потом упросили бывшего учителя начальных классов Хайрул- лаха-эфенди показать свое искусство, и тот без конца подражал то петуху, то собаке и даже шакалу, и таким образом опасность была ликвидирована.
Но Халиль Хильми-эфенди по-прежнему сидел притихший, боясь двинуться с места, — так страшится выйти в открытое море штурман, когда дует лодос. В голове каймакама то и дело вихрем проносились тревожные мысли, он строил всевозможные предположения и тут же их отвергал. В чем дело? Почему при первой встрече мутасарриф сделал вид, что не знает его — ведь два года назад они виделись в санджаке? А может, это ему только показалось? Почему (и это уже очень важный признак!) мутасарриф с таким безразличием отнесся к тому, что он, каймакам, — пусть в данный момент и не исполняющий своих обязанностей, — сидит на дальнем конце стола? А что таится в нарочитом невнимании мутасаррифа: он прекрасно знает, что каймакам был ранен во время землетрясения, и даже не осведомился — хотя бы из вежливости — о его самочувствии? Правда, справедливости ради следует отметить, что он не обращает никакого внимания и на сидящего рядом с ним Эшрефа, но в этом может быть какой-то свой расчет. Кроме того, каймакам заметил, что мутасарриф время от времени поправляет очки и пристально глядит на него — такое поведение ничего хорошего не предвещало…
Бедняга Халиль Хильми-эфенди не догадывался, разумеется, что Хамид-бей смотрел вовсе не на него, а на висящие за его спиной стенные часы, стрелки которых, казалось, не желали двигаться. Не знал он и того, что все мысли Хамид-бея заняты только тем, как бы отказаться от очередного блюда, которым его радушно потчуют, насильно заставляя есть, да еще не забыть во что бы то ни стало послать телеграмму губернатору. Несчастный мутасарриф страдал, обливался потом, и шею его стальными тисками сжимал целлулоидовый воротничок сорочки, словно железное кольцо, надетое палачом на шею осужденного преступника.
Халиль Хильми-эфенди давно понимал, что ответ за всю нелепость происшедшего придется держать ему, и никому другому. Для того чтобы покончить с этим делом, необходимо было кому-то всыпать по одному месту, и предположение каймакама, что таковое место окажется его собственным, было вполне справедливым. И он ждал.
После приема, улегшись на супружеском ложе председателя Решит-бея, среди шелка и позолоты, мутасарриф заснул мгновенно, как и в экипаже, и крепко проспал всю ночь без всяких сновидений. Утром, в прекрасном расположении духа, он обратился к своему доктору:
— Николаки-бей, что же это происходит? Вчера я съел столько всякой дряни, и никакого впечатления.
— Радоваться надо, бей-эфенди, — ответил доктор, успокаивающе кивая головой. — В гостиной вас ожидает завтрак, после него вы будете чувствовать себя еще лучше.
До полудня Хамид-бей в сопровождении председателя городской управы осматривал город, а после обеда принимал в управе посетителей.
Ужинать должны были в доме Омер-бея. Мутасарриф хотел было отказаться от приглашения, но на доктора, пользовавшегося немалым влиянием у своего патрона, был оказан соответствующий нажим, и Хамид-бею ничего другого не оставалось, как уступить всеобщим настояниям.
— У здешних жителей весьма своеобразные обычаи, бей-эфенди, — сказал доктор мутасаррифу. — Омер-бей — второй человек в Сарыпынаре. Если вы не удостоите его посещением и не отужинаете у него, он потом председателю городской управы голову отъест. Да и сами мы, вернувшись в санджак, еще наплачемся…
Узнав, что мутасарриф приглашен к Омер-бею, каймакам не на шутку всполошился.
— Ну, на этот раз и впрямь состоятся похороны!.. Ах ты пьяница, ах бесстыдник!.. Что же теперь будет?! В городе всего-навсего десяток раненых. Недостает только, чтобы мутасаррифу доложили, что все они, во главе со мной, были ранены в этом самом доме. Для него это будет интереснейшим открытием!.. А еще возьмут да расскажут, как мы там водку пили и женщин голыми плясать заставляли, а когда началось землетрясение, пустились наутек. Вот тут-то я и поскользнулся и свалился с лестницы. Этот бесстыжий пьяница на все способен: он и девушку-болгарку пригласит на вечер, а потом скажет, что этого требовали государственные интересы!..
Но и не идти на званый ужин в честь мутасаррифа было нельзя. У Халиля Хильми-эфенди теплилась одна надежда: что сидящие за столом хотя бы из жалости к нему будут держать язык за зубами.
Вечер, несмотря на страхи Халиля Хильми-эфенди, прошел благополучно. Столы накрыли в саду, и гостей было не так много, как на обеде у председателя городской управы, а самое главное, отсутствовал Дели Кязым. Хотя инженер был теперь одним из самых пламенных приверженцев партии Ариф-бея, но именно этого «пламени» Халиль Хильми-эфенди опасался больше всего.
Накануне каймакам с доктором устроили совещание и выработали план защиты. Волей-неволей пришлось возвратиться к прежней версии доктора: каймакам был тяжело ранен, и если он в настоящее время на ногах, то только по причине ревностного отношения к службе, — все это Ариф-бей готов авторитетно подтвердить. Демонстрировать здания, пострадавшие в результате землетрясения, было, за неимением таковых, невозможно. Значит, единственным пострадавшим оказался сам каймакам, а единственным выходом из создавшегося положения было твердить и твердить, что каймакам в те дни чувствовал себя очень плохо и никак не мог исполнять свои обязанности. А то, что он, придя в себя спустя несколько дней, сообщил телеграммой, что в городе нет значительных разрушений, — должно быть поставлено ему в заслугу.
Вот тут у каймакама с Дели Кязымом и обнаружились разногласия. Инженер соглашался, что дело обошлось без больших человеческих жертв, но настаивал на том, что землетрясение причинило городу значительные разрушения.
— Кто может определить, — говорил он, — получил ли увечья человек? Только доктор! А кто может определить, повреждено ли здание? Только инженер! Значит, никто не имеет права возражать мне, если я, как специалист, утверждаю: в городе пострадало очень много зданий. Верблюду как-то сказали: «У тебя спина горбатая», — а он в ответ: «Лучше скажи, где у меня горба нет». Так и в нашем городе, — где он только не разрушен! Правда, это не значит, что все разрушения произошли в ночь землетрясения. Может быть, они случились до него или после. Только я, как здешний инженер, знаю, когда был разрушен дом: в ту ночь или совсем в другое время!.. Вы поняли, господа, остроумие сего положения? И что бы вам там ни говорили, я все равно буду до конца отстаивать свою точку зрения — это было сильное землетрясение…
XXIII. МУТАСАРРИФ ПОКАЗЫВАЕТ КРОТКИЙ НРАВ
Мутасарриф уже второй день не выходил из дома, простудившись в саду у Омер-бея. Он кашлял, у него был сильный насморк, и потому он принял Халиля Хильми-эфенди в спальне, облаченный в пижаму.
После двухдневного напряжения неплохо было бы сделать перерыв и отдохнуть, но новая шифрованная телеграмма от губернатора нарушила все планы. Ничего не поделаешь, надо быстрее кончать расследование. И другого выхода не оставалось, как только вызвать каймакама и наконец побеседовать с ним.
