- Такая фурия, еще и гости неожиданные и недискретные! Почтение!
И слегка поклонился, играя мышцами шеи и спины.
Роксолана взглянула на крытые носилки, где упрямо оставался султан. Затем на Баязида и Михримах, стоявших впереди всех вельмож. Баязид смотрел на казака с нескрываемым мальчишеским любопытством. Михримах посверкивала из-под шелкового белого яшмака большими черными, как у Сулеймана, глазами, и трудно было понять, что творилось в ее душе. Зато Роксолана хорошо знала, что происходит в ее собственной душе. Намерение неожиданное, как откровение, отозвалось в ее сердце, она в бессилии подняла руки к груди, но не прижала их беспомощно, а вовремя опомнилась, показала обеими руками Рустем-паше, чтобы он вывел Байду из мрака и поставил его перед ней. Сам бросил этого рыцаря в подземелье, сам должен был и вывести.
Смотрела, как легко ступает, приближаясь к ней, Байда. Только что был в цепях, до сих пор еще они словно бы звенели на его могучем молодом теле, но не стал рабом ни на миг, дух его не сломился, не покорился. А она когда-то не смогла найти в себе такой силы. Она не боролась, не сопротивлялась, ее продавали на рабских базарах, отнимая у нее все людское, бросая ее в мир животный. У раба, которого продают и покупают, нет выбора. Но у него есть память и глубокое скрытое стремление мести. Оно ошеломляет, оно убивает, будто даже уничтожает, а потом рождает тебя заново и гремит в твоем сердце, как медные колокола набата.
Роксолана снова взглянула на Михримах. Сыновья для султана, для власти, для борьбы за власть, а дочь - для нее. Она отомстит своей дочерью! Сама уже не могла вернуть прошлое, зато могла вернуть своему народу свою дочь. Сама уже никогда не согреется чужим солнцем и чужим счастьем - знала это твердо, расстояния между потерями с каждым днем все больше будут сокращаться для нее, равнодушие будет заливать душу, вот почему нужно одолеть равнодушие, пока есть еще силы. Месть и милосердие, милосердие и месть!
Рустем-паша подтолкнул Байду в спину, негромко буркнул что-то ему.
- Эв-ва! - удивился казак. - Сам султан турецкий? Пришел посмотреть и услышать? А вот я! Казак Байда! А там мои товарищи! Сбили кандалы с меня, так сбивайте и с них. Мы всегда вместе! Да только не выпускай нас живыми, султан, потому что и твою родную мать убил бы, и твоего отца сжег бы, и брата твоего зарезал бы, и дочь твою украл бы, и над сестрою надругался бы!
Теперь уже Роксолана знала наверняка, что султан не выйдет из лектики, чтобы оскорбительные слова казака не поразили его высокого достоинства. Так было лучше и для нее. Сулейман молча отдавал Байду ей. Великий визирь Лютфи-паша пошевельнулся было, чтобы подойти к ней, она остановила его кивком головы. Рустем-пашу отогнала от казака суровым взглядом. Стояла перед обнаженным до пояса богатырем бесстрашно, с вызовом в хрупкой фигуре, сказала ему негромко на своем (и его!) родном языке:
- Подойди.
Он сделал вид, что не расслышал, завертел головой. Удивлялся или издевался?
- Говорю, подойди ближе.
Он шагнул к ней.
- Я султанша этой земли.
- Прости, женщина, за мою обшарпанность. Казак душа правдивая, сорочки не имеет.
Она повторила:
- Я султанша этой земли. Турецкой земли.
Это он услышал. С сожалением промолвил:
- Встряхнуть бы ее всю нещадно. Жаль, не вышло.
Роксолана упорно пробивалась к его сознанию:
- Я султанша.
Лишь теперь он спохватился:
- О! Почет! Почет и позор!
- Но в моих жилах течет кровь такая же, как и в твоих.
- Черт тебе брат, а Люцифер дядька, вельможная женщина!
- Я не хочу слушать твоих оскорблений. Но прошу тебя внимательно выслушать меня. Ты видишь, сюда прибыл сам великий султан Сулейман, перед которым дрожит полмира.
- А я из той половины, которая не дрожит!
- С нами наш сын Баязид и наша дочь Михримах.
- Вон то малое да плюгавое?
- Великий султан и я отдаем тебе свою дочь в жены.
- Из кандалов да в родичи? Черт ему и рад!
- Не прерывай, когда говорит женщина.
- А чтоб тебе!
- Тебя сделают пашой.
- А что это такое?
- Дадут тебе санджак окраинный на Днепре или на Днестре. В Очакове или в Аккермане.
- Провались они все в сырую землю!
- Дадим тебе воинов. Будет у тебя большая сила. И за все это будешь защищать нашу землю от крымчаков.
Байда насторожился:
- Какую землю? Чью?
- Нашу. Украинскую.
- Да она ведь не ваша и никогда вашей не будет!
- Моя земля. Такая же, как и твоя. Сказала уже тебе, что я с Украины.
- Почему же не защитила до сих пор Украину, коли так? Почему допустила, чтобы орда вытаптывала маленьких детей?
- Не могла. Не было возможности. Боролась за себя.
- За себя? Ну!
- А теперь надумала с тобой.
- А если бы меня не было? Если бы тот утопленник не обманул меня да не поймал?
- Тогда и не знаю.
- И как же все это мудрено, хитро, черт его побери: и султанская дочь, и паша, и войско, а ты лишь стой да охраняй свою землю. Что же я должен за это? Сорочку последнюю? Так уже содрали! Шаровары эти кожаные? Так и они турецкие, потому как содрал их с турецкого хозяина галеры. Что же тогда?
- Должен ты сменить веру.
- Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля не примет!
- Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!
Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить эту слабую женщину.
- На веру твою поганую, на всех вас! - И плюнул ей под ноги раз и еще раз.
Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а от холодного голоса, который твердо прозвучал из-за шелковых занавесок султанской лектики:
- Эмир батишахум! Ченгеллемек!
Приказы султана выполнялись немедленно. "Эмир батишахум!" - "Вяжите его!" - и вокруг Байды моментально закипело, забурлило. Даже имамы подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо они были словно прочитаны из книги книг - Корана: "Возьмите его и свяжите!.. Ведь он не верил в Аллаха великого..."
Но не от этих слов вскрикнула Роксолана. Не они были страшными. Связанного можно развязать. Заточенного освободить. Но мертвого не воскресишь. Никогда, никогда.
А "Ченгеллемек!" означало: "Повесить на крюке!" И нет спасения. Байду связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату, и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки, и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет, крюки эти - конец. Боже, боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если уж и плюнул, то лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо, так ей и надо...
Роксолана обессиленно покачнулась, будто сломалась. Здоровенные евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не обмолвился с Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла о милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала ничего. В постели, в объятиях, наедине со звездами и темнотой, могла просить у него хоть целый мир, обнимая Сулеймана руками ласковыми, как шелк, превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно, в своих женских владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при визирях, при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным даже для нее, здесь всемогущий повелитель только он, единственный и всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам. А она? Должна была бы упасть перед ним на колени, рыдать, биться о грязный камень, вымаливать помилование для того рыцаря, для самой себя, для своего народа - и не могла. "Народ мой, прости меня, хотя и не можешь! Потому что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши и лакомствах турецких!"
И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где никто не мог видеть. Но она сидела с сухими глазами. Выпрямившаяся, закостеневшая, будто и не дышала. Султанши не плачут. А она оставалась султаншей. Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез - накличешь лиха на себя.
Сулейман читал суру аль-ихляс из Корана. Очищение. Повторял стихи суры множество раз. Потом глухо промолвил:
- Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть, а они пускай возвращаются на свою землю.
Роксолана горько вздохнула.
- Что же возьмут с собой? Разве лишь песню о мужественном Байде? "Ой, п'е Байда мед-горiлочку, та не день, не нiчку, та й не в одиночку. Прийшов до нього сам цар турецький: "Що ти робиш, Байдо, Байдо молодецький? Кидай, Байдо, байдувати, бери мою дочку та йди царювати".
У древних греков было: тем, кто пропал без вести, кого поглотили волны океана или огнедышащие вулканы, разорвали дикие звери, исклевали хищные птицы, всем этим несчастным сооружали кенотафы, могилы без тела, потому что тело - это огонь, земля или вода, а душа - это альфа и омега жизни, и для нее следует возвести святилище. Пусть будет святилищем бесстрашному Байде песня, начатая им самим, продолженная, может, и ею, законченная ее народом, который навеки сохранит мужественного казака в своей памяти. Так дух убитых воскресает и побеждает убийц. Тело куда толкнешь, туда и склонится, а дух выстоит. Вот сила и бессмертие духа! А тот, кто убивает других, убивает прежде всего себя. Медленно, жестоко, неминуемо.
