У древних греков было: тем, кто пропал без вести, кого поглотили волны океана или огнедышащие вулканы, разорвали дикие звери, исклевали хищные птицы, всем этим несчастным сооружали кенотафы, могилы без тела, потому что тело - это огонь, земля или вода, а душа - это альфа и омега жизни, и для нее следует возвести святилище. Пусть будет святилищем бесстрашному Байде песня, начатая им самим, продолженная, может, и ею, законченная ее народом, который навеки сохранит мужественного казака в своей памяти. Так дух убитых воскресает и побеждает убийц. Тело куда толкнешь, туда и склонится, а дух выстоит. Вот сила и бессмертие духа! А тот, кто убивает других, убивает прежде всего себя. Медленно, жестоко, неминуемо.
У султана и в помыслах не было, что в голове Роксоланы клубятся такие безжалостные мысли. Напыщенный от самодовольства, упивался своей властью, своим могуществом, наверное, жалел, что сейчас все это может проявлять лишь перед одной женщиной, хоть и самой дорогой, поднятой выше всех.
- Пусть эти люди возвратятся в свои степи и расскажут всем, сколь неприкосновенна священная особа султанши.
- Моей особе ничто не угрожало, мой султан.
- Я должен был защитить твое достоинство.
- Но не ценой же чьей-то жизни! Разве я просила когда-нибудь столь высокую цену, ваше величество?
Он не слушал ее.
- Ты хотела просить о Михримах.
- Мне кажется, что это было много тысяч лет тому назад. И уже прошло время. И теперь поздно и безнадежно.
- Но ты хотела, чтобы мы выдали ее за славянина.
Вздрогни - и не станет мечты. Вся жизнь содрогание. Как она ненавидела этого человека! Непередаваемо и безгранично ненавидела и в то же время навеки была прикована к нему золотой цепью. Как в легенде о сотворении мира. Боги свесили с неба золотую цепь, чтобы соединить навсегда небо и землю. Так соединены и мужчина с женщиной. Золотая цепь похоти, продолжения рода, вечности. Любить и молчать - как это тяжко. Но во сто крат тяжелее ненавидеть и не иметь возможности, не сметь высказать свою ненависть!
Все же сегодня она не могла сдержаться. Хотя чувство убито, может, и навсегда, еще осталось место для слов. Словами не своими, а взятыми из священной книги ответила Сулейману, не скрывая горечи в сердце:
- "А если кто из вас берет их к себе в друзья, тот и сам из них".
Стояло за этими словами все: и ее происхождение, и дикая тоска о прошлом, о родном крае, о народе своем, но одновременно и намек на темные слухи о происхождении Сулеймана от сербки, на его османскую неполноценность и даже случайность на троне.
Однако султан сделал вид, что не понял намека. Он был упрям в своих намерениях, не привык слушать ни советов, ни возражений, начав что-нибудь, не останавливался, пока не заканчивал. Так вот, начав речь о Михримах и дав Роксолане понять, что прислушивался к ее словам, когда обращалась она к Байде, прислушивался, и не пропустил ни единого слова, и все понял, теперь должен был договорить сам.
- Я подумал, - твердо промолвил Сулейман. - Пусть это будет Рустем-паша.
"Ой, доченька моя! Как ты пригнула меня к земле! Ты-то и лишила меня покоя! Хотела отомстить тобой за свое рабство и неволю вечную, а отомстили мне. Неужели всегда так будет?"
Роксолана никогда не ждала от султана такой, можно сказать, легкомысленной торопливости, еще меньше ожидала она услышать имя вчерашнего султанского имрахора, этого человека, который только и способен научить ее и ее дочь ездить верхом на конях и гениально браниться. Сама же подала мысль султану о том, чтобы вернул Рустема в столицу, сама и каялась, когда увидела, как неуклюжий босняк изо всех сил проявляет старательность и предупредительность, чтобы пробиться в диван, расталкивая локтями визирей. И смерть Байды, этого святого рыцаря, разве не на совести Рустема? А теперь султан хочет сделать его своим зятем.
- Ваше величество, но он ведь болен!
- Болен? Никто мне об этом не говорил.
- Вспомните, какое у него лицо. Он похож на мертвеца. На утопленника.
- Кто присматривается к лицу мужа? Ведь сказано: "...что скрывают их груди и что обнаруживают". Рустем-паша верный. Может, есть более способные, но высокие способности не всегда ходят в паре с послушностью и верностью.
- Женское чутье подсказывает мне, что Рустем-паша безнадежно болен. Может, у него неизлечимая язва и он истекает кровью. С каждым днем становится все бледнее, даже синий, так, будто из него по ночам высасывают кровь какие-то страшные чудовища.
- Я велю проверить, - сказал султан так, будто этим и исчерпывалось все дело. Мнения Роксоланы не спрашивал, будто Михримах и не ее дочь и сама она не его жена, не султанша. Но после того, как не смогла спасти Байду, которого, быть может, сама и погубила своим отчаянием, Роксолана стала равнодушной ко всему, даже к собственным детям. Разве не все равно? Рустем - пусть Рустем. По крайней мере человек не криводушный, а открытый, иногда даже по глупости, не скрывает, что верит в хитрость, силу и жестокость и в то, что все должен делать сам. Этот укусит и еще пальцем ткнет в то место, где укусил, но не будет ластиться, как хитрая собачонка, с таким легче.
Спустя несколько дней Сулейман сказал Роксолане, что в постели Рустема слуги нашли вошь. От безнадежно больных людей вошь удирает. Значит... Султанша брезгливо поморщилась. Не хотела больше слушать об этой грязи. Но султан, судя по всему, решил во что бы то ни стало отомстить ей до конца за приключение с казаками, безжалостно промолвил:
- Будет лучше, если о нашей воле известишь Рустем-пашу ты, моя Хасеки.
- Но это ведь ваша воля, мой повелитель.
- Наша, - с ударением сказал Сулейман. - Точно так же, как принцесса Михримах наша дочь.
- Я приму Рустем-пашу, - склонила голову Роксолана.
Для большего унижения босняка она велела кизляр-аге Ибрагиму и всем своим евнухам не отходить от нее в течение всего разговора с младшим визирем. Приняла того холодно, не скрывая насмешки, долго рассматривала его высокий визирский тюрбан с бриллиантовым пером, нарочито принюхивалась к его надушенным одеждам, даже поинтересовалась, какими бальзамами удается ему забивать острый дух конюшни, но понурый босняк не обратил внимания на все насмешки, спокойно сидел напротив султанши, запускал крепкие пальцы в золотые блюда с плодами, вкусно чавкал, облизывал усы.
Роксолана встала. Вскочил на ноги визирь. Властным голосом султанша уведомила его о высокой воле падишаха.
Рустем упал на колени. Промолвил то ли взволнованно, то ли с насмешкой:
- Мне сегодня снились ароматы, ваше величество. Теперь я очутился среди них. Да продлит аллах ваши дни и дни великого султана, и пусть над вашими днями всегда светит солнце. Несправедливость и зло, которые я содеял, вы заменили добром. Молюсь на вас и навеки раб ваш, ваше величество.
- "Намаз ягана чикмаз" ("Лицом к пустыне не молятся"), - бросила Роксолана.
- Разве вы пустыня? Что может быть более наполненным всем самым дорогим, чем вы, моя султанша!
- Буду рада, если дашь подтверждение своим словам. Его величество султан через месяц устраивает торжественный сюннет шах-заде Баязиду и Джихангиру, во время сюннета состоится также ваша свадьба с принцессой Михримах. Мы позаботимся, чтобы это сурнаме превзошло все известные до сих пор.
Рустем понял: судьба связывает его с младшими султанскими сыновьями. Кто из них будет султаном - Баязид или Джихангир? Кому начинать служить уже сегодня? Поднял от ковра напряженное свое, безрадостное даже в такую минуту лицо, посмотрел на Роксолану и острым своим разумом понял: ей!
Еще никогда Османская империя не была такой огромной. В наследство Сулейману достались Анатолия и Румелия, Сирия и Египет, Мекка с Мединой и Греция, теперь стал он властелином Венгрии и Паннонии, Черного моря, Армении, Грузии, Ирака, Йемена, всей Северной Африки, до самого Марокко, его царство охватывало почти все Средиземное море, простиралось до Каспия, Персидского залива и Красного моря. Неограниченная власть, которой обладал султан над войском, помогала ему побеждать всех своих врагов, держать в послушании народ собственный и все завоеванные земли. В одной руке сабля, в другой - закон. Сулейман был убежден, что истина - только одна и он ее пророк, мир порочен, и его долг обновить, очистить и спасти его. Недаром ведь в Коране записано, что весь мир разделен на дар аль-ислам - страны ислама - и дар аль-хард - страны войны. Непрестанно и неутомимо должны были идти сыновья ислама на страны войны, завоевывать, и покорять их, и наводить там порядок. А порядок - это законы, это обычаи и установления, от соблюдения которых никто не может уклониться. Железный порядок, выработанный в течение целых столетий владычества, да еще и умноженный на тысячелетний опыт кочевых орд, где все было целесообразно, где удерживалось только полезное и нужное, а все несущественное, обременительное, вредное отбрасывалось последовательно и жестоко, неминуемо должен был привести к тому, что Османская империя своей прочностью превосходила все известное в деяниях человечества. Все должно было соответствовать своему назначению в этом государстве. От султана до самого последнего раба, до самого препаршивого пса, который плетется за караваном.
