И платили потомки императора Августа ордынский выход. Сами собирали его и с поклонами вручали ханским баскакам. И с тех пор не стали европейские короли искать невест на Москве, ибо кому было лестно брать себе в жёны дочь татарского раба, хотя бы и носил этот раб на себе жемчуга и алмазы? И в Московию дочерей своих христианские государи из иных стран не отдавали. И потому женили Ивана Васильевича на соседке — тверской княжне Марии Борисовне.
Мария Борисовна была обручена с семилетним Иваном Васильевичем, когда самой ей сравнялось пять лет. Через пять лет — двенадцатилетний мальчик и десятилетняя девочка — были повенчаны и стали мужем и женой. Однако супружество их было безрадостно, и хотя прожили они вместе полтора десятилетия, судьба послала им всего-навсего одного ребёнка — царевича Ивана.
Мария Борисовна умерла двадцати пяти лет. Иван Васильевич долго не женился: ждал, рассчитывал, прикидывал.
Наконец, выбор был сделан, Иван Васильевич прослышал, что в Риме, при дворе Папы Сикста, живёт бедная сирота из рода Палеологов, племянница последнего византийского императора Константина XI Драгаса; что она набожна, молода, хороша собою и твёрдо держится древнего византийского благочестия. О том-де сказал ему и появившийся в Москве грек по имени Юрий.
Иван Васильевич вдовел уже четвёртый год. Посоветовавшись с матерью, с митрополитом, с ближними боярами, велел ехать в Рим монетному мастеру Ивану Фрязину — поглядеть на невесту, послушать, что говорят о ней люди, чего не скажут — выведать...
Михаил Львович ехал, закрыв глаза, но не спал — вспоминал, думал, снова вспоминал. О том, как Зоя Палеолог ехала в Москву, ему рассказывал весёлый старик, профессор университета в Болонье Франческо Фидельфо — седой, краснолицый, шумный любитель вина, женщин, музыки и стихов. «О Микеле, — говорил Фидельфо, и глаза его загорались от приятных и радостных воспоминаний, — это был великий двухнедельный праздник, один из самых больших в Болонье! Когда принцесса Зоя проезжала через город, всего его жители вышли на улицы. Это было летом. Не знаю, чего было больше — цветов или улыбок, вина или песен. Наш университет встретил Зою шуточным представлением. Не помню, о чём говорили артисты, помню только, что все смеялись до слёз и счастливая, весёлая Зоя — больше других. Она всем понравилась — черноглазая толстуха и хохотушка. В ней не было ничего царского, и мы все жалели её, когда она поехала дальше — в засыпанную снегами Московию».
Затем Михаил Львович вспомнил рассказ знакомого псковича — торгового человека, часто наезжавшего в Вильнюс и не раз привозившего ему разную мягкую рухлядь — шкурки куниц, соболей, лисиц.
«Осенью это было, Михайла Львович, — рассказывал псковитянин, — а вот месяц не упомню. Послал нас посадник к реке и велел тащить с собой сукна, и ковры, и ткани разные. И мы теми тканями изукрасили шесть великих насадов и пошли к гирлу озера, к Узьменю, а там на берегу уже ждала нас царевна со многими людьми. Я сам возле неё не стоял — обступили её великие люди, стали подавать ей рога с мёдом и кубки злащённые. Пила ли она, сам не видел, люди говорят — немножко пригубила».
Михаил Львович вспомнил, что спросил тогда купчину: «Хороша ли была царевна и сурова ли? » Пскович ответил: «Лицом бела, кареглаза, ростом невелика. Одёжа на ней была царская — сверкала она с ног до головы. Суровости в ней не припомню, однако ж посуди сам — завтрашняя царица была среди нас, кто с ей насмелится шутки шутить, альбо зубы скалить?»
И ещё тогда понял Михаил Львович — в Болонье она была одной, в Пскове — совершенно другой.
В Болонье она прощалась с молодостью, зная, что никогда более ни один из этих людей не увидит её и она никогда никого из них более не встретит. Во Пскове же она вступала на землю своего нового царства и не добрые весёлые друзья были теперь вокруг неё, а её завтрашние покорные подданные.
Михаил Львович стал далее разгадывать, что чувствовала Зоя Палеолог в новой стране, что везла она на свою новую родину? Ведь в какой-то мере и его и её судьбы чем-то сходились.
Она была полунищей иноземкой, вызволенной из благодатной Италии отцом нынешнего великого князя.
Он был обездоленным изгнанником, ехавшим к сыну этой смелой и предприимчивой женщины. «Как добилась она успеха?» — спрашивал себя Михаил Львович. И так как он всегда верил в то, что фортуна подчиняется или уму или силе, оставалось выяснить, каким образом взнуздала и стреножила непокорную госпожу удачу кареглазая византийская царевна.
Зоя Палеолог приехала в Москву 12 ноября 1472 года и в этот же день обвенчалась с нетерпеливым тридцатидвухлетним женихом — худым, высоким, горбоносым. Она вошла в церковь принцессой Зоей Палеолог, а вышла Великой Московской княгиней Софьей Фоминичной.
Она не принесла в приданое ни земель, ни золота. Она дала своему мужу призрачное право на византийский трон, не менее призрачное право на далёкий Царьград — Константинополь, вот уже двадцать лет принадлежавший могущественным османам, перед которыми трепетала Европа, и самый дорогой дар, не стоивший ровно ничего, — герб своих предков, императоров Византии — двухголового когтистого орла, глядевшего и на Восток и на Запад.
Софья Фоминична привезла с собою две подводы книг и три десятка ловких, быстроглазых слуг. Вместе со слугами она привезла и привычные для них, но неизвестные здесь, порядки полусказочного Царьграда: тонкие интриги, путаные отношения, двусмысленные слова, лукавые взоры, загадочные улыбки.
В первые дни жизнь её всё ещё несла на себе печать противоречий. Она всё ещё чувствовала себя не венценосной царицей одного из величайших и богатейших государств мира, а бедной пансионеркой римских кардиналов.
Для того чтобы стать настоящей царицей, ей нужно было поднести великому князю такой подарок, какой не мог бы сделать ему никто иной в мире: одна должна была родить Ивану Васильевичу сына. Сначала одного, а потом ещё и ещё, чтоб не боялся великий князь за судьбу своего трона и своей династии. А разве может быть спокоен государь, когда у него всего один сын, да и у того родной дядя — брат покойной матери — сам не прочь сесть на Московский стол?
Когда она почувствовала, как у неё под сердцем сладко повернулся тёплый родной комочек — её первенец, её чадушко, — она от счастья лишилась сознания. Очнувшись, она подумала: «Это не Рюрикович ожил во мне. Это — Палеолог, византийский император и Великий Московский князь».
Однако судьба больно ударила Софью Фоминичну. Её первенцем оказалась девочка, которая к тому же, не прожив и нескольких недель, померла.
Через год родилась ещё одна девочка. Её, как и первую, назвали Еленой. И так же, как и первая, она почти сразу отдала Богу свою ангельскую душу.
Софья Фоминична плакала, молила Пречистую, не горстями — кошелями раздавала юродивым и нищим милостыню: молите Богородицу, да ниспошлёт мне счастье, дарует мне с супругом моим наследника.
И услышала Святая дева жаркие её моления. И снова — в третий раз — в тёплой тьме её естества завязалась новая жизнь, и некто беспокойный, ещё и не человек, а только неотторжимая часть её тела, требовательно ткнул Софью Фоминичну в бок невесть чем — то ли ручкой, то ли ножкой.
И похоже это было на то, что случалось уже с нею дважды, и непохоже: сильно стучал и толкался младенец, настойчиво, часто.
«Мальчик, — подумала она, — мальчик!»
Он ещё не родился, а Софья Фоминична уже начала великую битву за его будущее. Всю силу своей воли, всю византийскую изощрённость ума, весь арсенал великих и малых хитростей, веками копившихся в тёмных лабиринтах константинопольских дворцов, каждый день пускала в ход Софья Фоминична, чтобы обойти, оттереть в сторону, бросить тень, уличить и оставить ни с чем ненавистное ведьмино семя — сына Марии Борисовны Тверской — Ивана.
Греки, приехавшие с нею из Морей, уже через полгода почувствовали себя в Москве лучше, чем дома. Они всюду стали своими людьми.
Православные — они были желанными собеседниками у московских иерархов, видевших в них носителей древнего благочестия, почитавших в них свет афонской благодати и мудрости.
Таровые — они были незаменимыми советчиками у торговых людей, не бывавшими со своими обозами дальше Сурожа в Крыму да Казани на Волге.
Книгочеи и грамотеи — они стали толмачами и писцами у думных государевых дьяков, вершивших дела с иноземцами. Цифирные и численные — они лучше многих иных знали ремесло денежных менял, искусство сбора податей, дела мытные и ростовщические.
Софья Фоминична страдала близорукостью и плохо слышала — они, её слуги, были глазами и ушами новой царицы, и благодаря им никто во всём государстве не знал больше, чем она.
И как сказано в летописи: «Месяца марта в 25-й, в восемь час нощи, противу дни собора Архангела Гавриила, родился великому князю Ивану Васильевичу сын от царевны Софии, и наречён бысть Василей Парийский. Крещён же бысть у Троицы в Сергиеве монастыри, А крестил его архиепископ Ростовский Васиан да игумен Паисей Троицкий апреля в 4-й, в неделю цветную».
