Наутро, после пробуждения, Нострадамус жаждал похмелиться и принял лошадиную дозу вина, чтобы взбодриться и иметь силы скакать дальше. С головой, в которую, казалось, сами черти вбивали жареные гвозди, он поскакал к верховью Гаронны. Приблизительно на полпути между Турном и Лангоном, когда уже начало смеркаться, лошадь вдруг шарахнулась в сторону. Одновременно из подлеска выскочили мастера по чужим кошелькам. Одно или два лица показались Мишелю знакомыми. Вчера в таверне эти двое кутили за его счет, но вскоре исчезли. Должно быть, они скакали всю ночь, чтобы уведомить своих сообщников и здесь, в зарослях камыша, устроить засаду. Мгновенная догадка ударила в и без того уже раскалывавшуюся голову Мишеля, а уже в следующее мгновение он получил удар дубиной по бедру.
— Подонки! — взревел он, выхватил шпагу и яростно начал защищаться. Ему удалось достать клинком одного из грабителей, но трое других молодцов ухватили его за ноги, а коня за гриву. Мишель рухнул на землю, потерял шпагу, больно ударился головой о гальку, покрытую глиной, и, задыхаясь от гнева, почувствовал на губах вкус собственной крови. Тут же на него обрушился град ударов. Обессилевший, он попытался хоть как-то прикрывать от ударов голову. Кто-то ударил его сапогом в висок. Застлала глаза чернота, и погасла последняя искра сознания.
Он очнулся, когда в небе стояла луна, окруженная радужным ореолом. Казалось, она мерно раскачивается из стороны в сторону. Мишель лежал в омерзительной луже извержений. Едва извержения были распознаны, как его стошнило еще раз. Он поднялся, еле держась на ногах. Тело пронизывала боль, одежда была сплошь залита кровью. Не было ни одного живого места, которое бы не кричало от боли. Прошло несколько времени, прежде чем он сумел осознать подлинные размеры катастрофы. Коня угнали, а вместе с конем исчезло и все имущество, включая и кошелек с деньгами. Из его горла хрипло вырвалась брань. Вместе с деньгами исчезли и все выношенные планы на будущее. Настоящее сделалось вдруг ужасным. Он вернется в Монпелье как нищий, в случае если он вообще сумеет осилить дорогу. Ведь добираться нужно будет на своих двоих. Он буквально зарыдал от отчаяния. Только когда рассвело, Мишель нашел в себе силы отправиться в Лангон. С каждым шагом он проклинал себя за то, каким кичливым идиотом показал себя в Турне.
* * *
В Лангоне знакомый врач сердечно встретил его в своем доме, когда Мишель, голодный и холодный, появился поздним вечером. Он промыл и перевязал раны, а в заключение предложил:
— Если хочешь, я сообщу в Турн и Бордо. Именно для Жиронды ты хорошо потрудился. Магистрат обязан выслать погоню за бандитами. То же самое можно потребовать от властей в Турне.
— Ты думаешь, необходимо это предпринять? — вполголоса спросил Нострадамус. — Мужики, которых я опознал, давным-давно дали стрекача в горы. Они не настолько глупы, чтобы оставаться здесь. Остальные могли затаиться… — Мишель пожал плечами и замолк.
— Попытка не пытка! — настаивал врач. — Ты и без того не сможешь двигаться, пока раны мало-мальски не заживут.
— Согласен, — ответил Мишель.
Но поиски грабителей остались бесплодными. Спустя две недели даже лангонский врач признал, что слишком доверял королевскому правосудию. Мишель же, напротив, предполагал подобный исход с самого начала и волей-неволей вынужден был смириться со своей судьбой.
— Если ты мне одолжишь пару монет, я могу продолжить путь, — признался он в середине мая своему доброму самаритянину.
И хотя врач сам перебивался с хлеба на воду, но за деньгу чрезмерно не держался. Он вручил молодому коллеге столько серебра, чтобы тот мог, по меньшей мере, продержаться еще две-три недели. Денег хватило до Муассака, лежавшего на полпути между Бордо и побережьем Средиземноморья. В первой половине июня он появился в городе, изможденный и оборванный донельзя. Присев отдохнуть перед одной церковью, он вытянул вперед руку. Следовавшие на литургию прихожане стали присматриваться к нему. А чуть позже местные нищие, буравившие поначалу его злыми глазами, не пожелали терпеть конкурента. Вынужденный скрыться, Мишель вспомнил о своей шпаге: после воровского нападения он нашел ее в грязи со сломанным клинком — и продал шпагу кузнецу за бесценок. Совершенно безоружный, с этой нищенской выручкой он добрался до Гризоля. Через три дня, полуголодный, дошел он до Тулузы.
Здесь он получил возможность добрым словом помянуть ратушу. Магистрат согласился помочь ему, но не за хорошие глаза. В такой же больнице, в какой он однажды сражался с чумой, Мишель должен был ухаживать за больными, страдающими дизентерией и воспалением легких, чтобы оплатить комнату и харчи.
Лето подходило к концу. На сей раз о роскошном жилище, предоставленном ему однажды рядом с базиликой Сен-Сернен, Мишелю приходилось только мечтать. Ютился он в чердачной каморке ветхого дома, однако ему удалось все же накопить достаточно денег, чтобы пробраться в Монпелье. Горы уже дышали осенним холодом, когда в начале ноября он вступил под своды своей студенческой залы. Вновь подумал Мишель о старом книгоиздателе Гризоне, нежно и любовно вспомнил о Бенедикте, но, когда попытался разыскать их, попытка не увенчалась успехом. И женщина, однажды принявшая его к себе, пропала без вести. Большинство соседей (они снова поселились там после чумы) даже не вспоминали о ней. В комнатах, где занимался раньше свежеиспеченный бакалавр Нострадамус, расположился теперь торговец углем и лесом. Он же и сообщил Мишелю, что еще в 1527 году старик Гризон скончался, а сам торговец после его смерти приобрел в наследство этот небольшой клочок земли. Мишель попытался разыскать кого-нибудь из прежних знакомых старого Гризона, но и тут потерпел неудачу: одни умерли, другие уехали в чужие края. О Рабле, как и прежде, не было ни слуху ни духу.
Мишель занял старую каморку под чердаком после того, как записался докторантом, — университетский сотрудник бесплатно предоставил ему крышу над головой. Что касалось пропитания, то времена, как объяснил этот сотрудник, нынче пошли тощие и теперь меценаты уже давным-давно не кормят бурсацких постояльцев, как прежде. Когда же Мишель осведомился о других возможностях, сотрудник дал ему практический совет:
— Зайди в монастырь Сен-Пьер! Там у монахов тоже есть больница, причем им всегда нужны фельдшеры…
— Что?! Работать на рясы? Гнуть спину на старых врагов?! — вскипел Мишель.
Ему сразу припомнилось происшествие в Жиньяке, так живо, с такими подробностями, как будто все это случилось накануне. Немного спустя это понял и университетский служака; он ухмыльнулся и успокоил его:
— Все быльем поросло! Тогда ты в конце концов расправился с чумой, а твое помилование подписано в университетских актах. Пользуйся! Другого случая, так или иначе, в Монпелье не предвидится!
В справедливости этих слов Нострадамус смог убедиться буквально на следующий день. Хотя по своей настырности он и пытался устроиться в другом месте, но ему ничего не оставалось, как начать грызть кислое поповское яблоко. И тем довольней был монастырский казначей, давая Мишелю заработать на хлеб насущный. Вскоре раскрылась и причина такого альтруизма: Всевышнего ради и пуще всего для общего блага означенной богадельни больничные санитары обязаны были за кусок хлеба работать до седьмого пота.
Под сенью собора Сен-Пьер бакалавр и докторант служил своим ближним усердней и терпеливей, чем недавно в Тулузе. В то время как он переставлял продавленные кровати, делал перевязки, подтирал дерьмо и блевотину за больными, местные монахи жили в свое удовольствие. И покуда они шествовали на клирос с молитвенниками в гладких дланях, покуда обращались к Богу, Мишель ставил больным, у которых животы были вспучены как барабаны, клистиры и слушал, как бедолаги пускают тугие ветры. Как медик, он давно привык переносить это, но гораздо хуже обстояло дело с богатыми персонами, платившими за пребывание в больнице, — с мелкопоместными дворянами и крупными торговцами, содержавшимися в отдельном больничном флигеле. Они требовали от него и остальных санитаров, чтобы те прислуживали им круглые сутки. Получалось так, что одному Нострадамус должен был принести кувшин вина, другому — блюдо со свежими устрицами, третьи требовали от него врачебного совета. Для их болезней (чаще всего мнимых) он должен был называть вернейшие средства. Но самыми несносными оказывались те, кто пытался от нечего делать втянуть Мишеля в бесконечные теологические споры в духе казуистики.
Так Мишеля использовали для одной только грязной работы под церковной кровлей. И это казалось ему местью за Жиньяк. Монахи держали своего образованного раба на двух кусках хлеба и нескольких глотках кислого вина. Благодаря такому рациону и такой работе у Мишеля ничего не получилось бы с дальнейшим академическим образованием, если бы в конце концов его терпение не лопнуло.
