Погрузка на пароходы прошла ночью, по-японски быстро, почти бесшумно и дисциплинированно. Василий попал не в трюмы, с солдатами, а в одну из тесных каюток третьего класса, которую он тем не менее делил еще с какими-то тремя нижними офицерскими чинами.
Недальняя, казалось, дорога затянулась на более длительное время, чем полагал Василий: препятствовала непредсказуемая тихоокеанская погода. Эти места были опасны частыми штормами, и чтобы не разбиться о прибрежные скалы, суда подолгу дрейфовали в открытом море.
Василий валялся на верхней койке, листая взятые с собой каталоги иностранных фильмов и стараясь не участвовать в разговорах своих попутчиков. Некоторые из их высказываний, впрочем, были не лишены интереса.
– Знаете, господа, – разглагольствовал, полируя от скуки ногти, скуластый поручик. – Еще перед Русско-японской войной 1903–1904 годов наш профессор Томидзу предрекал, что будут три войны с Россией. «В первой войне, – писал он, – нам нужно дойти до Байкала; во вторую войну с Россией мы водрузим знамена победы на высотах Урала; но будет еще и третья война, когда наша кавалерия напоит лошадей водою из Волги!»
– Которую же войну ведем мы сейчас? – наивно интересовался молоденький розовощекий капрал, слушая профессорские предсказания, и старательно загибал пальцы, считая обещанные победоносные войны.
– Но я же не обладаю мудростью сэнсэя Томидзу, чтобы ответить на такой вопрос, – ловко вывернулся поручик, соображая про себя, каков же правильный ответ, и тоже украдкой, на всякий случай, загибая пальцы. Счет, однако, видимо, получался пока явно не в пользу профессорского прогноза.
Слушая попутчиков, Василий не сомневался в том, что, если отдельные японские отряды и доберутся, может быть, с белыми до Байкала, то уж Урала-то им не видать, как своих ушей. Однако беспокоило все, происходящее сейчас во Владивостоке и вообще в Приморье, и было очень жаль, что так и не пришлось встретиться еще раз с Мицури: наверное, тот мог бы порассказать сейчас немало интересного.
А между тем японский поручик, потерпев некоторое фиаско с предсказаниями профессора Томидзу, не оставлял попыток поднять свой авторитет среди попутчиков. Понизив голос, он признался, что состоит в могущественном «Обществе черного дракона», куда вместе с ним входят высшие правительственные чиновники, офицеры императорской гвардии и другие большие боссы.
«Врет, – подумал Василий, глядя на потертый мундир поручика. – Однако про общество это я еще в Кодокане слышал и про его основателя Рехэя Усиду тоже».
И он решил внимательнее прислушаться к полушепоту поручика. Из его рассказов выходило, что «Общество черного дракона» ставит своей задачей освобождение всей Азии от белого влияния, особенно английского, и объединение всех стран Желтого континента вокруг Японии под гуманным лозунгом: «Восемь углов под одной крышей» – по-японски: «Хакко Итио!» А для этой великой цели нужен хорошо оснащенный флот, а крейсерам и канонеркам необходима нефть, много нефти. Ее и должны дать скважины Северного Сахалина.
«Вот это уже похоже на истину, – усмехнулся про себя Василий. – За великими духовными лозунгами чаще всего стоят вполне материальные ценности… Недаром, например, в революционном лозунге „Земля и воля“ на первом месте стоит именно земля…»
А поручик между тем окончательно увлекся и совсем уже зловещим шепотом поведал, что лично знаком с самим Мицурой Тоямой, главой не менее, чем «драконы», могущественного «Общества черного океана» и организатором «Великого общества национального духа».
– Наш сэнсэй Усида и Тояма – вот… – и поручик выразительно потряс сложенными в пожатье руками.
Василий знал, что Тояма был одним из видных столичных журналистов, и даже читал в токийских газетах его ультрапатриотические статьи, наполненные угрозами в адрес всех существующих и предполагаемых врагов Страны восходящего солнца. Такие, как Тояма, и подготовили мнение японского общества относительно экспансии российских земель.
* * *
Сахалин отчетливо показался из туманной морской дымки как всегда неожиданно. На пароходе все пришло в движение, послышались отрывистые команды.
На вершинах островных сопок еще лежал снег, который не таял здесь аж до самого июля. С маяка Жонкьер слышалась сигнальная сирена, словно самка какого-то морского зверя звала детеныша.
* * *
Попутчики Василия вытащили подробный план Александровска, и Василий, не утерпев, вместе с ними заглянул в него. Столица острова могла похвастаться двумя церквями, мечетью, костелом и синагогой, а также домом бывшего генерал-губернатора. Были еще два приюта – для ветеранов и для детей-сирот, и городская больница. В здании бывшей тюремной управы и размещался теперь, видимо, Сахалинский областной Совет – первая и главная цель для японцев после высадки на остров.
– А здесь, – указывал наманикюренным пальцем поручик, – в их Народном доме, мы снова, как в прошлую войну, разместим полевой госпиталь для наших раненых.
– Вы полагаете, что будут раненые?! – испуганно интересовались молоденькие капралы.
Обозначены были также на плане базар и наиболее крупные городские улицы: Николаевская, которая начиналась от самой тюрьмы и считалась центральной; Рельсовая, что шла от базарной площади до окраины; Протяжная, по которой прежде тянулись, наверное, на ежедневные работы тюремные этапы; а также другие улочки и переулки помельче. Василий, напрягая память, старался отыскать среди них ту, на которой стоял отцовский дом.
Его попутчики, те, что помоложе, тыкали пальцами в обозначенную на плане линию береговых окопов, отрытых еще семнадцать лет назад, и, снова развеселясь, вспоминали, что, по рассказам участников той войны, в то время в Александровске было всего четыре пушки.
– Зато тогда мы могли рассчитывать, что нас поддержат каторжники, которых отправило на Сахалин русское правительство, – резонно рассудил поручик. – А теперь, если кто-то из них и остался на острове, так по доброй воле, и считает эту землю своей, родной. А это посильнее пушек…
Над головой по палубе послышался топот многих ног, и дверь в каюту распахнулась. Раздались отрывистые слова приказа, и Василий понял, что ему надлежит оставаться на пароходе впредь до особого распоряжения. Этим же приказом поручика и двух капралов как ветром выдуло из каюты вместе с планом Александровска.
На берегу рассыпалась дробь пулеметных очередей и послышался треск винтовочных выстрелов.
* * *
Который раз многострадальная земля Сахалина, оскверненная каторгой и все же прираставшая к России, отбивала как могла иноземное нашествие. И сейчас это противостояние было более ожесточенным, чем в прошлом.
Пытались сахалинские жители с оружием в руках, собрав партизанские отряды, отстоять свой дом и кров, свои рыбные промыслы и звериные охотничьи угодья, где водились даже тигры; свои гигантские, в рост человека, лопухи и только что повеявшую и обещанную на все времена Советами народную свободу…
Но слишком неравной была эта борьба: Советская власть на Сахалине пала, не продержавшись и полугода. Были расстреляны члены исполкома Сахалинского Совета. Седьмая японская дивизия установила на острове жесткий оккупационный режим.
Не лучше обстояли дела и во Владивостоке: чуть больше года после этого переворота продержалась провозглашенная японцами законной власть Приморской земской управы. В мае 1921 года те же японцы охотно поддержали новое Приамурское временное правительство во главе с негоциантами – братьями Спиридоном и Николаем Меркуловыми.
И где-то среди этой карусели режимов и правительств затерялся сирота-мальчонка – Николенька, как звала его когда-то маменька; Колька – так кликали его теперь такие же, как он сам, бездомные и чумазые сверстники.
* * *
Первое утро моей самостоятельной жизни подарило мне товарища в скитаниях: я проснулся оттого, что кто-то довольно бесцеремонно пнул меня в бок. Я открыл глаза. Надо мной, подбоченясь, стоял чумазый мальчишка в неописуемых лохмотьях, по виду – мой ровесник.
– А я думал, ты помер, – разочарованно протянул он. – Клифт у тебя клевый. Может, тогда махнемся? – и он, со знанием дела пощупав рукав моей курточки, потянул ее к себе.
– Эту не дам, – нахмурился я. – Самому надо. Впрочем, – великодушно предложил я ему, – могу дать теплое пальто.
Честно говоря, мне просто надоело таскать свой узел с вещами, а именно пальто и составляло большую половину его веса. К тому же солнце уже повернуло на лето.
– За так отдаешь?! Ну ты клевый! – снова произнес он непонятное словечко, хотя на этот раз мне почудился в нем вместе с одобрением и оттенок презрения.
Он быстро напялил на себя мое, узковатое ему, пальтецо и решительно протянул мне грязную ладошку:
– Раз так – корешами будем. Митяй, – назвался он. – Шило – моя кликуха.
