– Сам ты хунхуз – бандит китайский. А Шевченко – партизанский командир. И сейчас там у него самые бои, на твоем Сучане. С легким паром, конь каурый!
Окошко в двери со стуком захлопнулось.
Управившись с едой, цыган сладко зевнул и улегся прямо на голом полу, подбросив под голову полу одежонки. Через несколько минут он уже спал, а я, уставившись на миску с недоеденным рисом, мучительно думал над тем, куда так неожиданно для меня подался доктор Мурашов, что ждет меня в контрразведке и за что сидит в кутузке цыган.
* * *
В зарешеченном окошке под самым потолком уже засинели вечерние сумерки, когда в двери брякнул тяжелый засов, в камеру, неся узел с моими пожитками, вошел давешний унтер с двумя японцами и мрачно скомандовал:
– Собирайсь!
– Нищему собраться – только подпоясаться! – снова в охотку забалагурил цыган, проводя пятерней по кудрявым смоляным волосам. – Айда, Николай! – И, присмотревшись к унтеру, с притворным участием спросил:
– А чего это ты, служивый, загрустивши? Ай с нами жаль расставаться? И щека у тебя вроде как подпухши? Зубы?
– Ага, в зубы, – все так же мрачно подтвердил унтер. – От их благородия в баньку подорожная. А все из-за тебя, цыганская ты морда.
– Здрасьте, конь каурый! – изумился цыган. – А я-то при чем?
– А при том, что засумлевался я да и спросил старшого про свой Сучан да про твоего Шевченко, а их благородие выпивши был, вызверился да меня по морде. «И ты, – говорит, – в лес лыжи востришь? Не отпуск тебе, а три дня на губе. А мальца отпустить: ишь, ты хитрый какой – нашел хунхуза!»
Цыган быстро схватил меня за плечо, сунул в руки мой узел и решительно подтолкнул к двери:
– Беги, конь каурый, пока поручик не протрезвел! Ну! Чтоб я тебя не видал!
* * *
И я снова очутился на ночь глядя один в пустом переулке и побрел, сам не зная куда, инстинктивно сторонясь шумных многолюдных улиц, хотя именно там, конечно, было проще всего затеряться.
Я шел, и сердце у меня щемило при мысли о моем веселом соседе, которого, конечно, уже увели в жуткое место под названием «контрразведка». Было страшно от одиночества, и в этот момент мне даже казались своими людьми и унтер с подпухшей щекой, и запомнивший меня японец с давешней теплой лепешкой – все они вошли в мою жизнь и так же неожиданно навсегда исчезли из нее… А ведь они были теми немногими, кому было до меня хоть какое-то дело.
Уже зажглись фонари, когда я очутился в каком-то странном месте, какого до сих пор не видывал. Это был поселок, но роль улиц там выполняли заржавленные рельсы, где пребывали на вечной стоянке приспособленные под жилье вагоны – одни тоже заржавленные и ободранные, другие по-хозяйски подкрашенные желтой, голубой или зеленой краской. Кое-где из вентиляционных отверстий шел дым – там что-то топилось, пахло рыбой, жареной картошкой, щами. Где-то лаяли собаки.
Внезапно дверь одного из вагонов отворилась, на лесенке показалась женщина и позвала:
– Тузик, Тузик! Где ты, собачий сын?
Не дождавшись появления собаки, она поставила под вагон миску с едой и ушла. Вкусно пахло щами, но не успел я примериться к миске, как рядом раздалось глухое ворчание. Я выхватил из миски обглоданный мосол и бросил во тьму. На остальное Тузик не претендовал. Он долго возился с костью, потом обнюхал пустую миску, меня и мирно улегся рядом, прижавшись к моей ноге теплым боком.
Сверху, из неплотно закрытого люка в полу вагона, тоже тянуло теплом. Я навалил на себя все тряпье, какое нашлось в моем узле, как Тузик, свернулся калачиком и прошептал, как учила мама: «Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего… моли за мя, грешного».
Там, под вагоном, на широкой сырой шпале, от которой пахло паровозом, и прошла первая ночь моей самостоятельной жизни.
– Нам на какое-то время придется перестать видеться, – в очередной свой приход сказал Василию Кузнецов, бросая в топившуюся в лаборатории «буржуйку» какие-то бумаги из ящика своего письменного стола. – Да и вам советую бывать здесь пореже. Повесьте на окно какое-нибудь объявление позаковыристее. Впрочем, в последнее время и так заказов негусто – людям не до нас. Выручку из кассы заберите себе: с Пашкой я уже расплатился, а мне, там, куда я временно отбываю, деньги не понадобятся. Да – знаете ли вы, дорогой совладелец, что американские военные корабли поднимут якоря и покинут владивостокский порт в первый день апреля? Да нет, какие там первоапрельские шутки – скорее это знак самураям, что им предоставляется здесь полная свобода действий. И уж они не замедлят этим воспользоваться…
– Да, я видел: японцы проводят какие-то учения в районе Тигровой горы, – подтвердил Василий. – А возле вокзала появились их орудия.
– Если бы только это! А пулеметы в окнах верхних этажей центральной гостиницы «Версаль»? Вчера председатель управы Медведев получил буквально японский ультиматум: японцы, по сути, требуют контроля за всей политической жизнью в Приморье и хотят, чтобы получили права на легальное существование белогвардейские монархические организации. Ну, мне пора… В самом экстренном случае дайте в бульварной газетенке «Блоха» объявление: «Потерялся черный фокстерьер», а в номере телефона зашифруйте дату и час встречи здесь, в фотографии. Кто-нибудь от наших обязательно явится.
Они пожали друг другу руки. Слов не находилось, хотя оба понимали, что это прощание перед неизвестностью.
* * *
Гроза, которую ожидали, все-таки разразилась внезапно. Утром пятого апреля 1920 года Василия разбудил громкий стук в дверь. На пороге стоял полуодетый длинноволосый пианист-тапер синема, живший в соседнем номере:
– Господин Ощепков, господин Ощепков, вы только взгляните в окно!
Василий отодвинул пыльную бархатную штору. На Тигровой горе в ярком синем небе трепетало на ветру огромное белое полотнище с красным пятном посредине – японский флаг.
– Да… – раздумчиво сказал Василий. – Вечерних сеансов сегодня может и не быть…
– Какие там сеансы, о чем вы! – взволнованно забормотал музыкант, и как бы ставя точку в его несвязном бормотанье, под окном грохнул взрыв.
– Ручная граната, – спокойно объявил однорукий коридорный – бывший поручик маньчжурской армии. – Вот вам и синема. Подальше от окон, господа-товарищи.
* * *
Пятого апреля 1920 года во Владивостоке произошло вооруженное выступление японских интервентов, вероломно нарушивших перемирие с большевистской земской управой. Из верхних окон гостиницы «Версаль» японские пулеметы открыли перекрестный огонь, устлавший мостовую на Светланской трупами ни в чем не повинных прохожих. Под прикрытием японских штыков ожили белогвардейцы.
Началась массированная атака на подполье. На крупнейших заводах Владивостока были установлены посты и караулы японских солдат и казачьих частей особого назначения.
– Господин Ощепков, сегодня у вас не будет тренировки, – торжественным голосом объявил ему в управлении начальник отдела. – Наши офицеры очень заняты – они выполняют свой долг перед императором. А вас я попрошу задержаться: ваши услуги могут понадобиться при допросах пленных.
– Но я тоже должен выполнить свой долг, – вытянулся Василий. – Документы, которые ждут срочной отправки в Токио, только что положены на мой стол. Кроме того, я должен предупредить, что плохо перевожу разговорную речь, особенно в такой нервной обстановке, которая обычно возникает на допросах. Здесь скорее будут полезны переводчики из контрразведки.
– Боитесь крови, – презрительно прищурился японец. – Ну конечно, где вам взять выдержку и самообладание настоящего самурая! Идите и поторопитесь с переводом бумаг для Токио.
Василий вышел из кабинета и, повернув к лестнице, невольно остановился: навстречу ему вверх по ступенькам, сопровождаемые и подталкиваемые конвоирами, медленно поднимались трое.
– Лазо, направо! Луцкий, Сибирцев и остальные – прямо! – отрывисто по-русски скомандовал сопровождавший арестованных офицер.
Василий, не поворачивая головы, боковым зрением увидел, как повернул направо шедший впереди широкоплечий смуглый человек с цыганским разрезом чуть отекших глаз. Вот как довелось Василию в первый и, может быть, в последний раз встретить человека, недавно сказавшего: «…вот за эту Русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!»…
Надо было срочно сообщить об этом товарищам, ушедшим в подполье.
В редакции «Блохи» было пусто – все репортеры на заданиях. Унылый секретарь в постоянно сползающем с переносицы пенсне принял от респектабельного господина оплаченное наличными объявление о пропавшем черном фокстерьере.
А на другой день после выхода газеты у витрины фотографии братьев Кузнецовых в условленный час Василий встретил незнакомого человека со свежим номером «Блохи» в руках и, внимательно рассматривая выставленные за стеклом снимки, рассказал ему об этой трагической встрече.
