— Вы правы, сэр Френсис, одно письмо ничего не доказывает.
Уильям Сесил внимательно посмотрел на Андрея, о существовании которого, казалось, забыл во время стремительного диалога с Уолсингемом.
— Хотите поступить ко мне на службу, юноша? Не отвечайте: вижу, что хотите. Тогда — добудьте мне весомые доказательства, что за спиной мятежников стоят Ридольфи и испанцы, и я обеспечу вас не только тяжёлым кошельком, но и шапкой из английской шерсти.
— Милорд любит выражаться поэтично, — ухмыльнулся Уолсингем. — Вы поняли, что вам обещано, юноша?
—Да, сударь, — почтительно поклонился Андрей.
Среди немногих товаров, которыми славилась Англия того времени, была овечья шерсть. Пряжа, сукно, одежда. Пахотные земли превращались в пастбища, крестьян сгоняли с веками обрабатываемых наделов. «Овцы съели людей», говорили тогда на острове.
Шерстью гордились, но её же брали иногда по принуждению, чтобы не ввозить лен и шёлк с материка. Каждый подданный королевы Елизаветы обязан был раз в год купить шапку из английской шерсти.
Так что Уильям Сесил много пообещал Андрею Молчану. Стать англичанином, если называть вещи своими именами.
Однако на пути к признанию стояло небольшое дело: распутать нити заговора, оставшегося неизвестным вездесущей, как казалось, секретной службе её величества.
Интриги и комбинации возможны, если за вами стоят люди и знания.
Андрей был лишён всего, поэтому обратился к рекомендациям Божьим. Не мудрствуйте лукаво, сказано где-то в Писании.
Поэтому-то и стучал Андрей поздно вечером колотушкой в дверь лондонского дома, принадлежащего итальянскому банкиру Ридольфи. А что время терять? Раскланялся с будущими хозяевами — и за работу.
Слуга, открывший дверь после долгой задержки, оказался, если верить его монологу, близким родственником и интимным другом не только родителей Андрея, но и всех домашних животных, принадлежавших его семье. И даже с письмом от Ганзы, с которым прибыл поздний гонец, у слуги были противоестественные греховные связи.
Но разбудить хозяина слуга согласился, и, как показалось Андрею, с плохо скрываемым злорадством.
Ещё какое-то время ожидания на холодном ночном ветру — и слуга объявился вновь, не в пример более предупредительный и вежливый.
Банкир Ридольфи ждал Андрея в приёмном покое, в Руси названном бы сенями. Молчан уже начал привыкать к странностям Европы. Например, к манере встречать гостей в большой, а значит, сырой и тёмной каменной коробке.
— Как, синьор, вы один, без груза? Но в письме говорится о деньгах, о больших деньгах! Где же они, осмелюсь спросить?
Ридольфи был высок, светловолос, лицом похож на языческого истукана Аполлона. А манерами — на балаганного шута, недавно побитого публикой. Больно и страшно, но представление должно продолжаться! А голос, что за голос! Скрежет железа по граниту, а не голос...
Странный он всё-таки господин, этот Ридольфи.
Но для Андрея — дверной ключ к Англии и службе у графа Сесила.
— Хороший вопрос вы задаёте, сударь! Прекрасный, можно сказать, вопрос! Только — для ушей ли прислуги?
Ридольфи поморгал, помолчал, застыв. Затем понял, что от него требуется.
— Пройдёмте, синьор, в доме есть комнаты поменьше и потише...
— С удовольствием, сударь!
В кабинете, куда Ридольфи привёл Молчана, как видно, велись банковские дела. Столы и полки, стулья и кресла — всё было занято грудами бумаг, в стопках и грудах, в вызывающем удивление беспорядке. Что за банкир способен работать в подобном хаосе?
Андрей не только закрыл за собой дверь, но и подождал возле неё, прислушиваясь. Вдруг разбуженному слуге захочется полюбопытствовать, чем это занимается господин с поздним гостем? Слуге же, видимо, хотелось лишь спать: успокоенный, Андрей, смахнув какие-то бумаги на пол, уселся перед продолжавшим стоять хозяином дома.
— Что вы хотите услышать, сударь? Что велено вам сказать, или — что мне надо сделать, не ставя вас в известность?
— Второе, синьор, — тотчас откликнулся Ридольфи.
«Как интересно, — подумал Андрей. — Флорентиец умнеет на глазах».
— Вы знаете, как казнили графа Нортумберленда?
— Не надо подробностей, синьор, мне же ещё спать сегодня, а кошмары...
— А знаете, что его доверенного камердинера тогда оставили жить?
Ридольфи застыл, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб.
— Он умер на дыбе, но успел рассказать людям милорда много интересного.
— Милорда?
— Вы разве не знакомы с графом Сесилом, сударь? Милейший, скажу вам, человек. С мягкими руками и детским взглядом. Добрым таким...
Андрей ядовито улыбнулся. «Забирает», — подумал он, глядя, как лицо банкира начинают покрывать бисеринки пота.
— Например, о том, сколько денег передал мятежному графу неизвестный доброжелатель.
— Ага! Неизвестный?!
Ридольфи явно оживился. Соляной столб оттаял.
Ничего, думал Молчан, сейчас мы доведём тебя до кипения. Выпаривать соль будем, значит...
— О да, милорд не знает его имени. Не то, что мы с вами, не так ли, сударь? Но знает суммы, напомню. Как и мы с вами, сударь. Но не Ганза...
Bueno, как говорил учивший его в Москве итальянец, пробивая защиту и касаясь кончиком шпаги незащищённой груди. Хорошо, сударь, вот я обозначил удар. Вести руку дальше или признаете поражение?
Ридольфи выпарился.
Мятежникам Нортумберленда досталось гораздо меньше денег, чем давала Ганза. Ридольфи хватило глупости и жадности, чтобы обокрасть немецких купцов. Банковский процент, per favore...
— Что вы хотите, сударь?
— Взаимопонимания, не больше. Знать о переписке, что идёт через вас. О людях, к вам обращающихся. Обо всём, сударь, что делается против её величества...
— Это же петля, — в ужасе прошептал Ридольфи.
— Отнюдь! Быть может, для кого-то, но не для нас с вами, сударь! Мы ещё не заработали всех денег, не так ли?
Андрей улыбался. Дружелюбно, как волк, нашедший овечье стадо.
— Сколько вы хотите?
— Предлагаете долю? Польщён. Но можете и дальше продолжать обкрадывать Ганзу и испанцев, это не моё дело. Я буду, если не возражаете, торговать полученной от вас информацией.
— Разве у меня есть выбор?
— Ну... Если не рассматривать вариант петли, то нет.
Ридольфи, совершенно убитый, стек на стул, сминая задом лежащие на нём свитки.
— Я рад, что мы нашли общий язык, — дожимал Андрей близкого к реальному безумию банкира. — Осталось написать одну бумагу, и я откланяюсь. Время позднее, спать пора...
— Что за бумага? — потянулся к перу Ридольфи.
Даже не спорил, не сопротивлялся. Андрей сам удивился, как легко сломался великий заговорщик. Что ж, там, наверху, столько навоза плавает...
— Я продиктую. Пишите, сударь!
«Расписка
Получено от короля Испании сполна на нужды графа Нортумберленда через Ганзу.
Лондон, Штальхоф.
Ридольфи».
— И число поставьте... скажем, семнадцатое ноября прошлого года... Вы ведь были в то время в Англии, сударь?
— Да.
Ридольфи подписал расписку, как смертный приговор. Что, собственно, в этом случае было одним и тем же.
— Это страховка, сударь, на случай, если вам захочется меня обмануть или выдать кому... Вы же не сделаете такой глупости, правда?
— Но и вы меня не обманите, сударь! Мы же с вами — честные люди, не так ли?
— О да, сударь!
Андрей, честно солгав, засунул драгоценный листок за обшлаг рукава и откланялся.
Вот и необходимое графу Сесилу доказательство.
Покидая дом, Андрей заглянул в привратницкую. Слуга, открывавший ему дверь, мирно спал, всхрапывая во сне.
Засапожным ножом, возвращённым при расставании одним из людей Уолсингема, Молчан перерезал горло так и не проснувшемуся мужчине.
Больно смуглым тот был для англичанина. Как Уолсингем. Или, Боже избави, испанский соглядатай.
Андрей хотел быть уверен, что никто посторонний не узнает о его визите к флорентийскому банкиру. И взял грех на душу.
Уильям Сесил молча следил глазами за женщиной, метавшейся по длинной стрельчатой галерее.
По представлениям шестнадцатого века она, приближаясь к сорока годам, уже давно перешла границу молодости. Сесил же помнил её ещё юной хрупкой девочкой. Годы своё забрали, изменив женщину, и, как он думал, не в лучшую сторону. Хотя — мужчинам она продолжала нравиться. Вкусы у нас, уважаемые читатели, бывают настолько странными и необъяснимыми...
Итак, дама уже не юна. Лицо, когда-то приятно-округлое, высохло и заострилось, став похоже на обтянутый кожей череп. Волосы, прежде густые и белокурые, порыжели и сильно вылезли. Парикмахерам приходилось идти на многие ухищрения, чтобы зачесать остатки в более-менее пышную причёску.
