Ознакомительная версия.
Третий палец Бобка загнул уже сам.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! – радостно выкрикивал он.
Вскоре на руке не осталось пальцев – все были сжаты в кулак.
– Вот так! Ты только что сам сосчитал до пятидесяти.
Бобка посмотрел на свой кулак. Потом на Таню. Вот это да!
– Это называется умножение, – объяснила сестра. – Ты очень умный, Бобка.
Шурка закатил глаза. Но Бобку лесть покорила окончательно. Он засмеялся, затряс кулаком. Он понял! В одном пальце был десяток! Бобка смотрел на Таню как на бога математики – с обожанием, страхом и восторгом.
– Теперь считай до ста, – велела Таня.
– Как?
Таня присела на колени, легко забрала у Бобки мишку, положила на пол, вытянула обе его ручки:
– Когда загнешь пальцы на обеих, это и будет сто. Тогда иди нас искать. Понял?
Бобка растопырил все пальцы и радостно кивнул.
– Понял. Понял! – И начал считать: – Раз! Два! Три!..
Сейчас она утащит мишку, понял Шурка.
Но Таня просто встала с колен:
– Сперва отвернись. Нельзя смотреть, куда мы прячемся.
Бобка отвернулся к окну. Он уже не боялся за мишку – Таня его будто не замечала.
– Бублик, место! – крикнула она рванувшемуся следом псу. И тихо и быстро пошла к двери.
– Теперь можно? – спросил, не оборачиваясь, Бобка.
– Да, – отозвалась Таня. – И помедленнее.
Бобка начал:
– Ра-аз… Два-а-а… Три-и-и…
– Таня, погоди, – начал Шурка.
Но сестра приложила палец к губам: тсс! А затем поманила Шурку, показала глазами: иди за мной.
Тетя Вера вынула из-за пазухи скатерть. Встряхнула ее, расправила шелковые цветы. В сыром сером воздухе они казались особенно яркими. Летом ими можно было бы обмануть шмелей и пчел. Но сейчас никто к этим цветам что-то не летел. Люди с авоськами озабоченно толклись по мокрому снегу, обходя тех, кто стоял с протянутыми руками и держал в руках вещи. На тетю Веру и ее скатерть никто не смотрел.
Впрочем, здесь ни на кого особо не смотрели. Вещи предлагались все какие-то домашние, неосновательные, бестолковые. Их нельзя было съесть. Ими нельзя было согреться. Напрасно их протягивали руки.
Тетя Вера медленно коченела, постукивая ногами в сапожках. Она устала. Сложила скатерть треугольником, набросила себе на плечи. И тут же услышала:
– А почем шаль?
Тетя Вера замешкалась. У женщины в ватнике глаза так и бегали.
– Я вам за платочек ваш кусок мяса дам.
Мясо детям было бы очень кстати, сообразила тетя Вера. Особенно если сварить суп.
Увидев, что тетя Вера попалась, женщина бросила:
– Отойдем.
Тетя Вера послушно отошла, сжимая руками шелковые уголки. Рядом был только забор. Тупик. Никого.
Женщина наклонилась над своим узлом. Показала.
Мясо тете Вере не понравилось.
– Свежее, – видя ее сомнения, заверила женщина.
Мясо было красным, в широких жилах. Явно свежим, это да. Просто каким-то не таким. Не таким – и все. Сердце у тети Веры ухнуло в черную дыру. Оно не могло быть ни свининой, ни говядиной, ни бараниной, ни крольчатиной. Куски были большими. Они не могли получиться из кошки или собаки. Мясо было настолько неправильным, что тетя Вера перестала дрожать. В ушах засвистел давнишний шепоток санитарок в госпитале – в дни, когда было особенно много ампутаций: «Ходят слухи, что некоторые…»
Тетя Вера передернула плечами. Пальцы сжались в кулаки.
– Я сейчас милицию позову, – тихо и внятно сказала она.
– Вы что! Вы что! – испуганно засуетилась та. – Это хорошее, честное мясо. Я клянусь…
Тетя Вера крепко схватила ее за рукав ватника. Повертела головой. Скользкая скатерть сползала, мела кистями грязный тротуар.
– Не надо милиции. Я вам клянусь… – извивалась женщина.
И тетя Вера отчаянно крикнула:
– Это кто?
И тут же поняла, что совсем не хочет услышать своими ушами, кем было это мясо.
Женщина вдруг сама вцепилась ей в рукав. Посмотрела умоляюще в самые глаза – и сказала одними губами:
– Это Бетти.
– Б-б-бе…
Тетя Вера чуть не грохнулась в обморок. И грохнулась бы, если б ее не держали.
По щекам женщины в ватнике побежали слезы.
– Наша Бетти. Слониха. Я в зоопарке работаю. Снарядом Бетти убило. А что делать? Мясо же – тонна, не меньше…
– Ты где ключ взяла?
– Нигде, – равнодушно сказала Таня. – Он сам разрешил книжки у него брать.
– А он где?
– Не знаю. Его уже неделю нет.
– Может, ты просто не видела?
– Его совсем нет, – с нажимом повторила Таня.
– Ой! – схватил ее за руку Шурка. – Стой!
– Что?
– А вдруг вернется? Именно сейчас.
Таня пожала плечами.
Шурка колебался. Старичок Колпаков никогда не кричал и не ругался. Но мог пересмотреть свои принципы, обнаружив у себя в комнате двух воришек.
– Мы только поглядим, – уверила его Таня. – Я тебе кое-что покажу.
– Ты что, сюда уже лазила?! – замер Шурка на пороге.
– Не хочешь – не иди, – уже изнутри отозвалась сестра.
И Шурка шагнул следом.
Ключик Таня достала из маленькой сумочки, притороченной к багажнику велосипеда. Сам велосипед висел на стене, в глубокой спячке, – ждал лета.
– Ты что?!
– У нее здесь тайник.
– Она тебе разрешила?
– Нет. Но ее тоже нет. Совсем. Уже несколько дней, – ответила сестра.
Шурка припомнил: соседки в очках и правда давно не было видно.
Когда они вышли из ее комнаты, Таня прошептала взбудораженно:
– Видел?
Шурка кивнул. В комнате соседки в очках было то же самое, что у старичка Колпакова и у Парамоновых. Та же гирлянда на потолке. И обои: у Парамоновых они были почище, у Колпакова – грязные, у соседки в очках – заклеенные открытками с артистами, но несомненно одни и те же. А главное – мебель. Диван в колпаковской комнате был замызганным, но бесспорным родственником козеток и кресел, важно попиравших паркет в комнате Парамоновых. И буфет у соседки в очках. А еще тарелки, чашки, блюдца, супница: бледные ирисы повторялись на них, как у родственников повторяются рыжие волосы или форма носа. Что в комнате Парамоновых, что у Колпакова, что у соседки в очках.
– И у других соседей наверняка то же самое, – предположила Таня, кивнув в длинный коридор.
Обои, гирлянда на потолке, посуда с ирисами и мебель с золотой полоской… Когда-то все эти вещи были одной большой семьей. А теперь они жили у разных людей. Смешались с чужими колченогими кроватями, беспородными табуретками, стульями-дворняжками, алюминиевыми мисками, оловянными ложками без всяких прикрас.
– Понял? – серьезно посмотрела Таня.
– Нет.
– И я нет…
Танины пальцы нечаянно пощекотали велосипед, убирая ключ в сумочку, но тот даже не шелохнулся.
– Вот вы где! – радостно закричал Бобка, увидев их. – Стук-стук, Таня! Стук-стук, Шурка! – и ринулся обратно в их комнату – постучать по подоконнику.
Но за ним никто не побежал.
– Должно быть какое-то простое объяснение, – предположил Шурка.
– Например? – Таня не дождалась ответа. – Вот видишь…
– У всего обычно есть простое объяснение, – изрек Шурка.
– Не уверена, – неожиданно тихо сказала Таня.
– А по-моему, все очень просто. До революции в этой квартире жили какие-то буржуи. Эксплуататоры. Их прогнали вместе со всеми буржуями и царем. А богатства раздали простым людям. Рабочим. Все поровну. По справедливости. Богатеев и эксплуататоров в Советском Союзе нет.
Об этом знал любой школьник. До революции даже имя у Ленинграда было другое.
– Это да, – слишком поспешно отозвалась Таня.
– И что же?
– Не знаю, – честно призналась она и прибавила: – Но ты, конечно, прав.
Странное чувство, однако, не прошло.
– Не знаю… – мрачно повторила Таня.
– Теперь вы водите! А я прячусь! – крикнул Бобка, высунувшись в коридор.
Шурка чувствовал, что Танина мрачность против воли переползла в него. Он вспомнил, как ему показалось, что кресла хотели столкнуть его в окно. Как холодно смотрела люстра. Фантазии! – обругал он себя. Но теперь и ему стало не по себе.
– Тань, а что, по-твоему, это значит?
Треугольное Танино лицо было обращено вглубь коридора.
– Пошли водить.
Они вернулись в комнату.
Бобка проверил, отвернулись ли они к окну.
– Раз, два… – начала Таня.
И Бобка бросился вон из комнаты.
– …Семь, восемь, девять, десять… – считала Таня.
И умолкла. Она вдруг вспомнила портрет, который видела дома у одной девчонки, у Коти. «Это твоя бабушка?» – спросила Таня про даму с портрета. – «Понятия не имею… Буржуйка какая-то». А диван был один и тот же в комнате и на портрете.
И что, там тоже прогнали буржуев и разделили все по справедливости?
– …Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…
– При буржуях было всякое, – важно объяснил Шурка.
– Например, лестница, – сказала Таня.
– А что с ней не так?
– Не знаю.
Лестница в парадной была широкая. На мраморных ступенях торчали бронзовые шашечки, по одной с краю, а между ними бронзовый прут – для ковра. Но ковра теперь не было. Лестница была грязной и пахла сыростью и мочой. Грязной – и мраморной. Вонючей – и просторной. С пышной лепниной на высоких, давно не штукатуренных потолках.
Ознакомительная версия.
