Ознакомительная версия.
Танина мысль опять перескочила, как игла на патефонной пластинке.
– …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… – считала Таня одними губами. – Шурка, а если Ленинград назывался раньше иначе, значит, и улицы в нем назывались по-другому? Не по-советски?
– Ясное дело.
Значит, и улица Миллионная тоже. Она в Ленинграде была! Была – и одновременно ее не было.
Эта одновременность представлялась Тане двумя стеклянными шарами, вложенными друг в друга. Они медленно вращались, от этого кружилась голова. Тане казалось: еще одно усилие – и кусочки мозаики сложатся, она все поймет. Но от слабости она никак не могла сделать это усилие. Шары опять повернулись друг в друге. Она схватилась руками за подоконник.
– Ты чего считать перестала? – толкнул сестру в бок Шурка.
Таня посмотрела на него словно издалека.
– Не знаю, Шурка, – ответила она. – Я не знаю, что все это значит. Но мне кажется, происходит что-то нехорошее.
– Ха! – сказал Шурка. – Молодец, сделала открытие. Я тебе даже скажу, как это нехорошее называется: война!
Таня уставилась на него и смотрела так долго, что Шурка успел бы пересчитать веснушки на ее худеньком лице, а потом и коричневые крапинки в глазах.
– Не знаю, – только и повторила она.
И Шурке почему-то стало жутко. Чтобы прогнать молчание, он побыстрее вывинтил рычаг радио. Из черной тарелки загремело.
Танина рука взвилась, крутанула. Музыка оборвалась.
– Ты чего?
– А ты чего?
– Может, там последние известия.
– Последние враки, ты хотел сказать.
Шурка от этих слов просто взял себя обеими руками за щеки.
Таня смотрела в угол. Колупала пальцем желтую махристую газету под отставшими обоями.
– Враки и есть. Только и рассказывают, как нам вот-вот станет хорошо, а нам почему-то все хуже и хуже.
– Таня, ты какие-то ужасные вещи говоришь, – оторопел Шурка. – Я их даже не понимаю.
Таня пожала плечами, потом резко отодрала клочок газеты и принялась катать из него шарик.
– Я сама не понимаю, Шурка, – честно призналась она. – Знаешь, мне иногда кажется, что если я хоть раз нормально поем – полную тарелку настоящего горячего супа с ножкой, или блинчики, или хотя бы обычную кашу с маслом и сахаром, – я все сразу пойму.
Она расправила клочок газеты, который теребила в руках. Вчиталась.
– Что там?
– Я уже вообще ничего не понимаю. Как будто они все нарочно сговорились, чтобы я ничего не понимала!
И Таня показала Шурке – словно в подтверждение своих слов – обрывающиеся строчки: «Перуинъ… Для рощенiя волосъ… апрѣля 1909 года».
Бобка был не такой дурак, как некоторые. Нет! Он-то знал, как прятаться.
Откинул крышку большого сундука, стоявшего в коридоре, ловко забросил одну ногу, подтянулся и перевалился внутрь. Крышка стукнула по голове, он чихнул от незнакомого горького запаха и замер. Пусть ищут.
Пока все шло хорошо. Таня и Шурка небось уже сбились с ног. Не слышно было даже шагов.
Запах становился все сильнее, все глубже щекотал в ноздрях. Шаги! Бобка перестал дышать. Приник глазом к дырочке для ключа.
Но это был не Шурка. И не Таня.
Дворничиха теперь носила фартук поверх тулупа. На ногах у нее были войлочные боты, поэтому ступала она тихо. Подошла к старому велосипеду, быстрыми пальцами открыла маленькую сумочку, свисавшую с багажника: в таких велосипедисты обычно хранят карбид для фонарика и гаечный ключ для всего остального. Но вынула она не карбид, не гаечный ключ, а самый настоящий ключ. И тотчас вставила его в скважину. Хрумкнул замок. Изумленный Бобка стукнулся головой о крышку: ведь в этой комнате живет другая соседка – в круглых толстых очках, похожая на сову, а вовсе не дворничиха! Дворничиха живет в дворницкой.
И точно, она вскоре вышла из чужой комнаты. В руке у нее были розовенькие бумажки – карточки. Еще пачку таких же бумажек она вынула из кармана. Пересчитала все. Хмыкнула, довольная. Спрятала.
«Может, мы попросим карточки у нее? – подумал Бобка. – Вон у нее их сколько». Он припомнил, что дворничиха улыбалась, когда с ними знакомилась. И даже помогла отнести тете Вере сумку. Она добрая.
Дворничиха сунулась обратно в комнату и вытянула оттуда небольшой узел. Тихо заперла дверь, тихо опустила ключик на место. В узле что-то брякнуло.
Бобка дернулся, стукнулся головой о крышку, замер, – поздно.
– Ага! – заверещала дворничиха и рывком распахнула сундук.
В тот же миг Бобка почувствовал, как остервенелая сила пребольно – до слез! – тащит его за ухо наружу. Но мишку не выпустил.
– Ах ты негодник! Дрянь такая! Шпион!
Дворничиха стряхнула Бобку на пол. Снизу она казалась великаншей: Бобка видел только ноги в ботах и шерстяных чулках. И оскаленные зубы – будто клавиши пианино:
– Попробуй только вякни! Убью! – проскрипело из пасти.
Бобка икнул и даже забыл, как кричать и плакать.
И чтобы Бобка не сомневался, дворничиха так наподдала ногой мишке, что тот взмыл, шмякнулся о велосипед на стене, повалился на пол, покатился и замер. Оба глаза – один выпуклый, желтый с карим зрачком, другой – пуговица с четырьмя дырочками – смотрели на дворничиху.
И вот тут Бобка перепугался по-настоящему. В этом желтом, настоящем мишкином глазу он увидел живую злую искру.
– Дали?
Тетя Вера посмотрела на три пары глаз. И ответила странно:
– Почти. Бобка, допил?
Бобка посмотрел на всех из-за края кружки.
– Теперь можно и часы. Давай их сюда, Таня.
Таня протянула тете Вере ее золотые часики на тонком черном ремешке.
– Погоди. Подержи их пока.
К сгибу локтя тетя Вера прижимала клочок ваты. Рука у нее была худая, как швабра.
В приоткрытую дверь видно было, как санитарка постукивает ногтем по стеклянной трубочке. Санитарка увидела Таню, притворила дверь.
Бобка допил свой кипяток с витамином и поставил кружку на подоконник, к двум уже пустым.
Потом они все вместе долго шли по звонкому коридору госпиталя. В заклеенные окна ромбиками проходил свет. Одна рука у тети Веры была в рукаве, другая покрылась гусиной кожей.
Поверх белых халатов у многих в коридоре были накинуты пальто, кофты и даже шубки. А шаги не стучали – шаркали.
В комнате за полукруглым окошком женщина долго изучала протянутый тетей Верой талончик.
– Что-то часто вы, – сказала она. Не то с сочувствием, не то подозрительно.
– Карточки хлебные потеряла, – безразлично ответила тетя Вера.
Женщина насадила талончик на железную спицу. Подала в окошко маленький твердый прямоугольник.
Тетя Вера полезла в сумочку и обронила ватку. На полу она казалась еще белее. Шурка наклонился поднять, но тетя Вера сцапала ее быстрее. Шурка успел увидеть красно-коричневое пятнышко.
Она протянула плотный прямоугольный сверток.
– Таня, держи. Бобку домой заведете – и отнесете, как в прошлый раз, – тетя Вера опустила наконец рукав. – Ясно? Адрес помните?
Дом был на улице Марата.
Таня кивнула.
– А мне еще работать. Дома увидимся.
Тетя Вера махнула им рукой в рукаве и поплелась по коридору. Шурка поразился: казалось, бредет старушка.
– Идем, – дернула его за хлястик сестра. И старушка снова стала обычной тетей Верой.
Таня нащупала в кармане прохладный металл – тети-Верины часики. Хотела ее окликнуть, но та уже скрылась из виду в гулком, полном людей в халатах, коридоре.
И снова сердце начало бухать по ребрам, как только они перешли мостик через Фонтанку. Ветер хорошенько разгонялся над речкой, он отхлестал обоих по щекам. Но все равно под мышками у Шурки стало жарко-жарко.
Таня шла наклонившись вперед, придерживая берет рукой. Ее профиль не выражал ничего.
С голых деревьев ветер оборвал последние листья. Они размокли, из золотых стали коричневыми. Сотни ног втоптали их, и теперь они казались нарисованными. Деревья трясли голыми ветками.
Перешли Пять углов – так называли перекресток, куда впадали пять улиц сразу. Но углов у него осталось четыре: один снесло. Наверное, бомбой. Сердце забилось теперь уже в горле: стало видно следующий перекресток. В него впадала улица Правды. Сердце застучало в висках. Их прежний дом – дом, откуда пропали папа и мама, – глядел подслеповато. Многие окна были заделаны фанерой. Видно, досталось и ему.
В их комнатах жили теперь совсем другие люди, но Шурка невольно отыскал взглядом знакомые окна. Одно было заклеено бумажными полосками, в другом торчал кусок картона.
– Не гляди, – пробормотала Таня.
Легко сказать! Она сама смотрела во все глаза. Но за их окнами никто не показался.
Таня вела Бобку, придерживая за шарф, как собачку на поводке. Бобка топал в своих тесных ботах, глядел по сторонам, улыбался: витаминный напиток, который ему дали в госпитале, его явно приободрил. И Шурка с болью понял: а Бобка-то забыл.
Сестра словно услышала его мысли. А может, просто и сама думала о том же.
Ознакомительная версия.
