— Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго…
Ему приснилось, будто он снова тонет, но не девичьими ногами опутанный, а скользкими и омерзительными рыбьими хвостами. Он не выдержал и вдохнул в себя воду. И удивительное дело — стал дышать водой, втягивая светлую и изрыгая черную, чернильную.
— Тиимать! — крикнул он от удивления и страха. И проснулся…
Она сидела на краешке тахты и зажимала ему пальцами нос.
— Доброе утро, — прогнусавил он.
— Ты во сне ругался, как последний ханыга, — заявила она. — Ужасно!
— Только ругался? — спросил Кирилл, потягиваясь. — А не кричал: в атаку, за мной! Или — по танкам противника бронебойными — огонь?!
Ему хотелось подурачиться — солнце уже блеснуло в окне и достало часы с кукушкой и с «Тремя медведями» на циферблате; она была рядом, и весь вчерашний день ему не приснился. И теперь вставал новый, такой же необычный, взбалмошный и загадочный. Он попытался схватить ее и устроить щенячью возню, но она ловко увернулась и погрозила пальцем.
— Вставай! Десять минут на сборы и завтрак!
Сама была уже одета в легкое темно-бордовое платье, на шее — легкий газовый шарф. И завтрак — яичница и чай с бутербродами — стоял на столе.
— Лет через тридцать из тебя получится приличная жена, — обнадежил он, одеваясь. — Я согласен, подожду…
— Хам! Значит, тридцать лет я буду неприличной?
— Почему? Ты будешь просто кормить яичницей. И я согласен переждать этот срок! — Он сел к столу, схватил вилку. — Вкуснятина!.. А тебе опять нельзя?
— Опять, — сказала она с тоской.
— Нет, ты станешь хорошей женой! Тебя можно вообще не кормить! Экономия продукто-ов!.. Зарплату я домой приносить не буду, а сам стану питаться на халяву в солдатской столовой, — он перестал жевать. — Нет, в самом деле, ты что, святая? Святым духом сыта?
— Перестань болтать, — обрезала она строго. — Шутки у тебя с утра…
— Виноват, — вздохнул Кирилл. — Просто утро хорошее… И я дожил до него. И не сбежал. А честно сказать — порывался…
— Спасибо…
— За что?
— За честность.
Она вдруг взяла вилку, потянулась к сковородке и уже наколола желток, однако отдернулась, вскочила:
— Нет! Удержусь!.. Доедай быстрее! Не соблазняй! Искуситель…
На улице было прохладно, безлюдно и как-то особенно светился воздух, словно в цейсовской осветленной оптике. Впервые они не летели сломя голову, шли чинно, под руку, и было обидно, что еще рано и почти нет прохожих. Газовый шарфик трепетал у нее за спиной и иногда касался щеки Кирилла, и ему чудилось, что это ее рука…
Он узнал вчерашнюю ночную дорогу: шли деревянными кварталами, ожившими и веселыми от петушиного крика, от коз, пасущихся на веревках, от веселой музыки из растворенных окон. И вчерашнюю купальню он узнал, и реку, и горбатый пешеходный мост, по которому они перешли на другой берег. Прохожих здесь прибавилось, правда, шагали все больше старушенции с клюками, пожилые люди с маленькими детьми и редко — молодые девушки. Они влились в эту цепочку и скоро оказались у церкви, в отражении которой купались вчерашней ночью. Будущая жена Кирилла покрыла волосы газовым шарфиком, обмотала его вокруг шеи и шла потупленно. Перед дверью остановилась и, перекрестившись, поклонилась. Кирилл с любопытством следил за ней и потому не расслышал ее слов, сказанных тихо, в землю. А повторила она уже с недовольством:
— Сними фуражку!
В храме служба только начиналась, люди передвигались, негромко переговаривались, ставили свечи, писали какие-то записки. Она подвела Кирилла поближе к алтарю, в первые ряды, и, оставив его руку, замерла с опущенной головой. А он стоял во фрунт с фуражкой на сгибе левой руки и, блуждая глазами по иконам, не знал, что делать. Он был некрещен и в церковь заходил всего один раз, в увольнении. Тогда ему не понравилось среди старух, и священник был какой-то убогонький, гнусавый, старый, что читал, о чем пел — ни слова не понять. Правда, Кирилл однажды даже ночевал в пустом, заброшенном храме во время учений по теме «Танковая рота в наступлении». Среди поля больше ничего не было, а танковая теснота уже грызла суставы и кости. Курсанты расстелили брезентовые чехлы и спали вповалку. И ночью ходили мочиться в дальний угол… Кто-то еще сказал, что этого делать нельзя даже в заброшенном храме, но на улице была темень и дождь, и потому над говорившим лишь посмеялись, мол, солдаты — святые люди, а война все спишет.
Стоя пред алтарем, напротив изукрашенных резьбой и позолотой дверей, Кирилл почему-то вспомнил именно этот случай и не увидел гнева в Божьих глазах на иконах. Напротив, они смотрели на Кирилла весело и с любовью. Быть может, потому, что солдаты действительно святые люди…
Он привык стоять в строю и оттого не чувствовал усталости, но она через час вдруг оперлась на его руку, обвяла.
— Мне плохо… Душно… Выведи меня, — прошептала она.
Они осторожно протолклись через шеренги прихожан и вышли из церкви. Она отдышалась, а Кирилл засуетился, предлагая воды или вообще пойти на речку и искупаться. Однако она лишь отрицательно мотала головой и потянула его на кладбище за храмом. Высокий старый лес поднимался стеной, как в Дендрарии, и среди деревьев теснилось множество могил с простенькими крестами и богатыми надгробьями из черного мрамора. Здесь в тени ей стало лучше, но она не хотела сидеть и все тянула в глубь кладбища, где заливался одинокий и совсем не пугливый соловей.
— Что-то тебе покажу, — проронила она. — Мне и раньше казалось, я жила уже… А когда увидела… Пойдем!
Возле обветшавшей, прогнившей насквозь железной часовенки она раздвинула кусты цветущей сирени.
— Смотри… Правда, похожа?
Из высокого надгробного камня с точеными шпилем и карнизами выступало девичье лицо с гладко зачесанными волосами — печальное, задумчивое и светлое, несмотря на то что было выточено из черного мрамора. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь сирень, окрашивали его в нежный розоватый цвет и словно оживляли камень.
— Когда первый раз увидела — чуть с ума не сошла, — шептала она. — Нет, скажи, правда, похожа? Или я навоображала себе?..
Кирилл, оберегая ее от веток, протиснулся ближе к черной чугунной оградке. И в этот миг боковое зрение запечатлело что-то пугающе-тревожное и неестественное — как тогда мраморную руку в Дендрарии. Но прямо перед глазами было надгробие с девичьим образом, которое притягивало взгляд. Схожесть виделась: высокий чистый лоб, гладкие волосы, чуть впалые щеки и нежный, какой-то ласковый подбородок. Схожесть была даже в том, что обе они смотрели друг на друга печально и задумчиво, и всякий третий, оказавшись рядом, ощущал какое-то тихое оцепенение, когда в голове нет ни единой мысли.
— Похожа, — с хрипотцой проронил Кирилл и поискал взглядом то, что так неожиданно насторожило его. Рядом, за кустами сирени, виднелся еще один черный исполин с точеным, выпуклым крестом, за ним — поменьше, с шаровым навершением.
— Иногда прихожу сюда и стою, — призналась она. — А мой любимый цвет — сиреневый… За могилой никто не ухаживает. Она же умерла семьдесят пять лет назад!.. Надгробие врастает. Сначала я хотела убрать могилку, выполоть траву, снять дерн… Потом подумала — зачем? Пусть врастает. И кладбище это постепенно погрузится в землю. И черные камни будут стоять под землей вечно…
Кирилл слушал и бродил взглядом по могилам. И всякий раз внимание притягивал обелиск с шаровым навершением. Там тоже что-то было изображено, но скрывалось за сетью ветвей.
— Знаешь, кто-то ходит и разбивает камни, — продолжала она. — А теперь еще и воруют… Ее же никто не тронул. Ни одной царапины. И даже крестик цел… Знаешь почему?
— Почему? — машинально спросил Кирилл.
— Потому что она была красивая. А красота завораживает… Почему она умерла? Наверное, от чахотки.
— Подожди! — бросил Кирилл и, оставив ее, подошел к камню с шаром.
У самой травы, в углублении, обрамленном точеной рамкой, была надпись: «Полковник Ерашов Сергей Николаевич, родился августа 7-го дня 1856 года и преставился февраля 14-го дня 1910 года на 54 году жизни». Фамилия «Ерашов» была выделена такими крупными буквами, что все остальное занимало ровно столько же места. Она цепенила и притягивала взгляд точно так же, как печальный образ девушки.
Почему-то он никогда не думал о том, что здесь есть не только дом — родовое гнездо, парк-Дендрарий, насаженный многими поколениями предков, но еще и их могилы. Казалось, они исчезли бесследно, и оставили после себя лишь вещи видимые и осязаемые, и что их больше вообще нет.
А они — вот, совсем близко! Под этой землею — прах, останки их существа, их плоти…
Он хотел вернуться к могиле девушки, однако «самый чувствительный инструмент» выхватил надпись на камне рядом — ЕРАШОВ! И тоже — рождение, смерть, возраст, с ятями, с вензелями заглавных букв и эпитафией: «Вкусивши вечный сон, ты не вкусил любви»… Тогда он уже умышленно пошел к следующей могиле — «Ерашова Елена Сергеевна…» а рядом — маленькая детская плитка с крестом, а надпись как у взрослого: «Дворянин Ерашов Михаил Алексеевич… 3-х лет от рождения». Все камни исклеваны чьим-то острым стальным клювом, некоторые покосились, и все уже глубоко вросли в землю. Кирилл оказался рядом с железной часовенкой, пробитой солнечными лучами и молодой, не упругой березой. Под ветхой дырявой крышей с коваными вензелями было четыре надгробия, а пятое лежало у стены, видимо приспособленное для сидения.
