вспыхнуло и в разных частях города. Снова раздалось пение хора, снова воздух огласили мелодичные звуки флейт, и снова славу богам провозгласила многотысячная толпа. В эту минуту раскрылись двери святилища Паллады-Афины, и взорам всех присутствовавших предстали долго скрытые от них внутренние части главнейшей афинской святыни. Этот великий момент был знаком полного примирения богини с её столь тяжко провинившимся народом...
В эту минуту Солон подошёл к Эпимениду, умилённому трогательным и величественным зрелищем прощённого народа. Низко преклонившись перед старцем, именитейший гражданин афинский во всеуслышание сказал:
— Великий, всемудрый, божественный гость наш! То, чего не могли сделать мы все вместе, удалось совершить тебе одному по великой милости благосклонных к тебе небожителей. Прими же от всех нас искреннюю глубочайшую признательность. На мою долю выпала не только высокая честь оказать тебе от имени города Афин гостеприимство в моём скромном жилище, но я удостоился также великого счастья объявить тебе в этот многознаменательный для нас день о решении народного собрания, которое вчера единогласно постановило просить тебя принять от нас на память скромный денежный дар, в сборе которого приняли участие все граждане нашего отечества. Дар этот — талант серебра, который я тут и позволю себе представить тебе для употребления на какое-нибудь благое, общеполезное дело.
По данному Солоном знаку несколько рабов приблизилось с огромным деревянным ящиком, сверху донизу наполненным монетами. Но Эпименид на полдороге остановил служителей.
— Насколько я тронут вниманием афинян, описать не в моей власти. Но, вместе с тем, я должен решительно отклонить принятие вашего дара. Мне и людям, мне подобным, деньги не нужны. Они нужнее здесь, где столько бедняков и столько нужды. Раздайте эту значительную сумму тем, кто наиболее в ней нуждается; в таких, я знаю, недостатка в Афинах не будет. Если же вы хотите сделать мне действительно приятный подарок, то позвольте взять с собой на родину вот это воспоминание.
С этими словами Эпименид указал на ветку священной маслины, которую он сорвал с дерева богини Афины-Паллады и которой незадолго перед тем окропил город и всех жителей в знак их полного очищения и примирения с богами.
VII. СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА. СИСАХФИЯ [27]
Над долиной, извилисто змеившейся среди крутых берегов речки Плейстос, стоял густой туман, так сильно всё заволакивающий своими непроницаемыми покровами, что на расстоянии десяти шагов нельзя было разглядеть человека. У самой кручи, там, где река, образуя почти прямой угол, сворачивала к югу, был разложен огромный костёр, у огня которого, закутавшись в хламиды, сидело несколько греческих воинов. Копья и щиты их лежали тут же на совершенно сырой земле, шлемов же воины не сняли, равно как не расстались они и со своими короткими мечами. Один лишь среди них не был украшен ни кольчугой, ни шлемом. По всему облику видно было, что это не воин, а мирный аттический житель. Волнистые с проседью волосы обрамляли красивый, открытый лоб, уже покрытый морщинами. В густой круглой бородке афинянина также весьма заметно проступала седина. Только большие, вдумчивые глаза его порой вспыхивали ярким блеском; заметно было, что обладатель их моложе тех лет, которые ему можно было дать на первый взгляд. Из того, с каким почтением к нему относились воины, сразу было видно, что афинянин занимает среди них обособленное положение. Это и не удивительно, если мы узнаем, что в лице его они имели дело с самым популярным в то время афинским гражданином, Солоном, сыном Эксекестида. Среди разговаривавших теперь с ним воинов находились также нам уже знакомые друзья его, Конон, Клиний и Гиппоник. Некоторое время царившее у костра молчание было прервано Гиппоником.
— Итак, ты думаешь, Солон, нам придётся ещё раз вопросить пифию [28], что следует теперь предпринять, чтобы одолеть нечестивых криссейцев. Своими разбойничьими набегами на наше общее святилище они восстановили против себя всех эллинов. Недовольные тем, что в Криссе сосредоточились огромные богатства от пошлин, которые жители этого безбожного города взимали не только с купцов, но и с мирных паломников, шедших поклониться дельфийскому богу [29], криссейцы объявили войну амфиктионийскому союзу [30].
— Да, и за это были жестоко наказаны, — перебил говорившего Солон. — Всем нам известно, что подвергшись осаде со стороны союзных войск амфиктионов, криссейцы потерпели от бога: осаждавшие по совету Нероса, сына Хриза, отравили реку, и теперь Крисса — сплошное кладбище. Уцелевшие криссейцы бежали в соседнюю Кирру, где нашли приют и убежище.
— Согласитесь, друзья, — заявил Конон, — что нам уже надоело осаждать Кирру. Город этот сильно укреплён, и с нашими немногочисленными войсками, которыми вдобавок командует малоопытный в военном деле евпатрид Алкмеон, мы просидим здесь, в этой сырой яме, ещё бесконечное число месяцев. Толку от этого всё-таки будет немного. Нужно ещё раз вопросить оракула, что предпринять.
— Я сам глубоко убеждён в необходимости этого, — сказал Солон. — Но беда в том, что у нас, по обыкновению, царит и на этот счёт разногласие.
— В таком случае твоё дело, Солон, либо уговорить Алкмеона отправить посольство к дельфийскому богу, либо самому, на свой собственный страх и риск, взяться за это, — заметил дотоле хранивший молчание Клиний.
— Я и сам того мнения, друзья, — ответил Солон, — и уже вчера вечером предлагал Алкмеону эту меру, но тот и слышать не хочет об этом. Мне почему-то кажется, что он просто скупится на обычные дары оракулу. Впрочем, это ещё полбеды: я сам готов из личных средств заплатить, что нужно.
— Да хранят тебя небожители, наш Солон, за ту готовность, с которой ты всегда идёшь навстречу нуждам соотечественников. Ты уже не раз доказывал твоим согражданам, что деньги и мирские блага не имеют в твоих глазах никакого значения. Ты — достойный сын своего достойного отца, щедрость которого чуть не лишила тебя средств к жизни, — сказал один из воинов.
Солон тихо усмехнулся и проговорил как
