— Больше ничего в этом письме, — опешил дьячок. — Там есть еще другое письмо?..
— А штось еще потребно? Поклон земной и здравие…
— Да хоть бы подпись! Нет ее на этом-то письме. Одно имечко: Елизавет. Мало ли каких Лизаветушек! У нас в Лемешках и то две…
Розумиха не слушала его досужие рассуждения. Вырвала из рук письмо, к другому, непрочитанному, сунула и обратно до хаты. Думы ее в один комок сбились. Так, деток прибрать, куме наказать, чтоб пока присмотрела, а самой шинок заводить… Как в Козельце у казака! Хотя зачем Козелец? Там и без нее шинкарей хватает. Лучше здесь же, в Лемешках. На своротке с большого шляху. Кто пройдет, кто проедет — завернет. Да и своим окаянцам недалеко. Там же как раз хата выморочная есть. Тоже казак спился с кругу, а казачка возьми да и помри от такого счастья… Нет, надо приводить в порядок и все хозяйство до шинка заводить. Уж она-то не пропьет, нет, православные! С такими деньгами и помощницу можно нанять.
Геть до нашего шинка, люди добрые!
Совсем головой набок съехала Розумиха. А тут новая коляска остановилась у плетня. Вежливый такой казак, в хорошем кунтуше.
— Наталья Демьяновна? Розумова?
— Она, Розумиха, — какое-то предчувствие смелости ей придало.
— Вот пакет незапечатанный, а к нему двести рублей в особом кошеле приложено, — полез он за пазуху кунтуша.
— Двести?..
— Двести, я пересчитывал, когда принимал деньги.
Она пакет взяла, кошель, тяжеленький, — поклонилась и в хату уже без робости пригласила.
Но гость сказал, что спешит до Киева, и сел обратно в карету. Только пыль заклубилась!
Нечего делать, и эти деньги спрятала за божницу, а сама на той же ноге опять к дьячку. Что-то еще в этом письме?..
Сердце счастливой голубицей так и прыгало в груди!
За неделю Алексей привел Гостилицы в такой вид, что и в самом деле можно было принимать гостей.
Денег в кошеле, который на прощанье сунула ему Елизавета, оказалось немного, но ведь и труд здешний дешев.
Столяра — рады были работать за гроши. Плотники — зимой тоже почти не имели работы. Немного поартачились печники, но тоже взялись с охоткой. Конечно, самое малое: подгнившие половицы заменить, подогнать незакрывавшиеся двери, столы и стулья расшатанные на новый клей посадить, кой-где лаку добавить, чтоб худобу прикрыть. Дерево свое, глина даровая, если не считать, что из промерзших ям вымораживали кострищами: никакая кирка не брала.
Что не знал — подсказывал Карпуша.
Денек пропьянствовав да денек поопохмелявшись, на третьи сутки он вытащил из сарая невиданные раньше Алексеем доски: аршина полтора в длину да вершок в ширину. Березовые, как оказалось. С загнутыми носами. Видно, что тесали из цельных плах, потому что вдоль доски шнуром опадал полый выем. Да и другой, поперечный, бугром вздымался, куда Карпуша и просунул свои меховые сапожищи, в том числе и с деревяшкой. В руку палку взял, как странник-зимогор. Алексей молча наблюдал, но все ж не выдержал:
— Доски-то диковинные зачем?
— А затем, что до плотничков-работничков без них не добраться. По снежным норам сидят, как едмеди.
— Чудно! Так вот на дощицах и пойдешь?
— Так и пойду, на лыжах-то. От чухонцев переняли, благо им. Когда-то с царем Петром до Швеции по снегам непролазным доходили. Кавалерия — что кавалерия! По брюхо лошади садились. А мы — ан ить!..
Он лихо присвистнул — и с этим-то свистежом под уклон на речку покатился. Алексей покачал головой: «Ой, пропадет дурень!..»
Но не пропал Карпуша. В полдня обернулся. Да и не один — с десятком мужиков, которые пришлепали на таких же гнутых дощицах. Ишь ты — лыжи!
Карпуша полтора десятка лет здесь обретался, мужиков поименно знал. Он же и стращал:
— Ой, Ахти! Ой, Марти, Матти, Пейкко!.. — Всех по именам перебрал. — Не срамитесь. Новый правитель — не мне чета. Отделает за милую душу.
Алексей не сразу сообразил, что все эти плотники-столяры-печники — не более, как крепостные цесаревны Елизаветы. По единому слову будут делать, что прикажешь. Скажи только покрикливее. Но кричать Алексей не умел. Карпуша учил, на всю округу:
— Ахти — ахти тебя! Ты чело царской печи или жопу своей чухонки мажешь?
Выходило, что не совсем по-царски. Печь расковыривали и заново мазали.
— Ханну — хана тебе! А как половица-те табя гнилая под царской ножкой хрястнет? Разумей, что будет, коротышка несчастная!
Чухонский Ханну в разум российский входил. Втиснутую кое-как половицу выдирали, стругом ласкали новую.
— Вайно-Иваненок? Я чичас сам это кресло испробую!
И пробовал — с деревяшки вспрыгивал так, что кресло ходуном ходило.
— Иль худородна государыня-цесаревна? Ты смотри у меня, Вайно. Новый управитель пока приглядывается, а как возьмется за твои бока… никакой клей не поможет твои ребра склеить. Что, мослов говяжьих нет? Вари из своих, раз таковский…
Клей варили на костре у каретных сараев, но вонь и сквозь зимние окна заносило. Во двор и не выходи, зачихаешься.
По мере того как мужики, сделав свое дело, уходили — заявлялись бабы ли, девки ли, все одной породы, чухонской, скуластой. На мужиках это было не так заметно — усы, бороды да прочее власье все скрывало. Бабы нет — мало, что без бород, так и головы подвязывали, чтоб шейку там, ушко открыть. А того не соображали: вместе с тем открывается и вся их чухонская сущность. Носишки приплюснутые, глазишки от рождения припухлые, мордашки что вдоль, что поперек. Не сразу и возраст обличается.
Этим уже дело пятое-десятое: полы скрести, потолки обметать, стены промывать. Тесом обшиты только две последние комнаты, спальня да кабинет, а в остальных бревна из-под струга потемневшие. В старой, закорелой копоти.
Тоже хотели так-сяк мокрыми тряпками повозить, но Карпуша по одной, по другой заднице прихлопнул:
— Линда! На руку покрепче налегай.
— Элма! Ножищ своих не жалей, а то я юбицу-то твою, смотри, спущу!
— Так спусти, чего ж, Карпуша. Управитель-то, поди, не про нас?
Имена, как и у мужиков, чухонские, а по-русски говорили довольно сносно: три десятка лет под короной. Новая поросль с Карпушей собачились не хуже каких-нибудь рязанских баб.
Чтоб не слушать досужую балабонь, Алексей вышел во двор. Нелишне еще раз оглядеть свое хозяйство.
Так, дорога с большака на отворотку к Гостилицам наторена, они с Карпушей десяток раз сани взад-вперед прогнали. Двор расчищен широко, разметисто. В каретном сарае, освобожденном от всякого хлама, хоть десяток саней загоняй. Полы и мебеля отремонтированы. Печи исправлены и побелены. Жинки грязь уберут и все подмоют. Что еще?..
Что-то было упущено, но он никак не мог вспомнить. Карпуша надоумил — вылетел на крыльцо как оглашенный:
— Мать честная! А баня?..
Даже не одеваясь, к берегу реки полез. Алексей — за ним, по сугробам. Баня была в каких-то пятнадцати саженях, по-над рекой, но туда ни проезду, ни проходу. Карпуша на первых же шагах в снегу застрял. Алексей в одиночку дальше полез. Страсти Господни! Баня топилась, конечно, по черному, копоть обметалась лишь перед самым мытьем. Это — если по-людски, не говоря, что по-царски. Но Карпуша-то сам мылся-парился от одной лени до другой лени; на вершок сажи накопилось. Каменку жаром ли, морозом ли — разворотило, водогрейный медный котел вверх дном закоптелым перевернут. Парильные полати прогнили, да и пол тоже.
«А ну как ей вздумается?..»
— Карпуша? — взметывая снег, вылез он на чистое место. — Надо вернуть плотника и печника. Дорогу — пожалуй, и сами лошадью промнем. Кто поедет вдогон?
— Я, Алексей Григорьевич. Тебе не найти; теперь они пьянствуют. Зря ты им денег дал.
— Не твое дело, Карпуша!
Так голос прорвало, что Карпуша опрометью бросился в сарай — запрягаться. Алексей устыдился, пошел помогать.
— Оденься, — напомнил. — Возьми мою шубу.
— А как же, в шубе теплее, — принял Карпуша это негласное извинение.
Ему удалось остановить работных людей еще до того, как они в кабак на большой дороге забрались. По лыжному следу и нашел. Прямо с крыльца в сани покидал.
Сердитые возвернулись работнички. У Алексея уже мало оставалось припасов, но поднес для начала. Еще и пообещал:
— Как кончите, самолично к кабаку отвезу.
Льстило, что за спиной переговаривались:
— А барин-то ничего!
— Для пущей ласковости потребно ему девку на ночь привести.
— Э-э, такого добра-то!..
Прямо спину стыдом опалило. Чтоб поостыть, он гонял да гонял лошадь от двора до бани и обратно. С разворотом вкруг. Так что и сама баня на четыре бревна из снега вылезла. Дальше уж лопаты в ход пошли: он да Карпуша, да две жинки, освободившись в доме, к ним пристали. Мужики-то в бане толклись; предбанник, кроме того, пришлось чинить.
