Но не только потому, что таково барское приказание, день и ночь проводит Ефим у домны. Лучше заводского дела для него нет ничего на свете. Была бы возможность — и хибару для жилья построил бы здесь же, поблизости.
На одной из печей горновым Павел. Третью смену на канаве у его домны работает Семен Котровский. Направили его сюда за дерзость и непослушание, наказав горновому не только ни в чем не давать спуску новичку, а, наоборот, спрашивать как можно больше и строже.
Силен наказ господский, а дружба людская — сильнее. В тот же день узнал Павел от Рощина, за что перевели Котровского и почему такой наказ воспоследовал. Узнали и все остальные, приставленные к домне. Старались по первости во всем помогать Семену. Канавное дело вроде бы не хитрое, а тоже своей сноровки требует. Проложи канавку не так, как надо, — горбылей нальешь, кричные мастера за них спасибо не скажут. Не просуши землю как следует — и вовсе взрыв может случиться.
Кто ни зайдет на канавный двор, обязательно поглядит, как у Саламыги дело идет. Увидят — не так поступает, покажут. «Не робей, паря, научишься!»
Подавленный страхом за Наташу, оставшуюся без его присмотра, Семен поначалу плохо понимал, что толковали ему о работе его новые товарищи. Потом стал помаленьку вникать, дело пошло лучше. Да иначе и нельзя было. Почиталы строго следили за тем, чтобы никто из работных не ленился, успевал сделать положенное, требовали от горновых больше выпускать чугуна. Такое указание получили они от самого хозяина — подгонять, подхлестывать людей, не давать им прохлаждаться. Сделать сегодня больше вчерашнего — вот чего требовал Баташев от каждого, кто был занят на его заводах. И добиваться этого заставляла его не простая жажда наживы, а нечто большее. Этого требовал от него царский указ.
Решив принудить турок дать русским кораблям выход в Средиземное море, а заодно показать коготки Франции, противодействовавшей проискам Понятовского, Екатерина деятельно готовилась к войне. Чтобы осуществить задуманное, нужно было иметь флот, намного сильнейший прежнего. Того ради заложено было немалое количество новых фрегатов, бригантин, абордажных судов. Изготовить пушки и корабельный припас для некоторых из них поручено было Баташевым.
Получив известие об этом от брата, который завез семью в Москву и тут же укатил в Питер, Андрей Родионович долго ходил по своему кабинету. Знал он, что немало хлопот пришлось положить брату, чтобы получить этот почетный и выгодный заказ. Знал, что со дня на день должен прибыть гонец из столицы. Иван Родионович заранее обо всем уведомил: и как царского посланца принять, и какие дары преподнести: обо всем, кому следует, в Питере впоследствии будет доложено. Знал, а волновался.
…Вершные, за неделю выставленные на дорогах, ведущих из Мурома, донесли: едет! Андрей Родионович кликнул камердинера и не спеша облачился в новый, жалованный царицей, темно-вишневого цвета камзол с белоснежными кружевами, приказал, чтобы Мотря и конторские ждали его в Петровской зале.
Взмыленная тройка вскачь вылетела из-за угла приземистого здания заводской конторы, лихо развернулась на площади перед домом и остановилась против парадного. Дородный, в шляпе с плюмажем курьер, тяжело став на крыло тележки, сошел на землю, сказал выбежавшему навстречу дворецкому:
— Доложите господину заводчику Баташеву: фельдъегерь граф Кайсаров по именному ея величества повелению!
Не отряхивая дорожной пыли с шитого золотом мундира, царский гонец поднялся по узорной, чугунного литья, лестнице наверх. Баташев принял посла в большой Петровской зале, выходившей окнами в сад. Под потолком сверкала огнями стосвечовая хрустальная люстра, освещая длинную, уставленную по стенам тяжелыми дубовыми стульями комнату. Над большим орехового дерева столом висел огромный, писанный во весь рост, портрет преобразователя России Петра.
Пройдя широко распахнутые двери, Кайсаров, звякнув шпорами, остановился. Андрей Родионович встретил его стоя. Управляющий и конторские молча жались у стен.
Фельдъегерь обтер платком лоб и вынул из-за обшлага бумагу.
— Указ ея императорского величества самодержицы всероссийской, — гулко прозвучал голос под высокими сводами залы, и пламя свечей чуть колыхнулось. — Ценя ваше верноподданическое усердие и памятуя об успешном выполнении вами наших Берг‑ и Адмиралтейств-коллегий заказов, поручаем мы вам, заводчикам Андрею и Ивану Баташевым, изготовить на ваших заводах артиллерийское и прочее корабельное снаряжение…
Дальше шло перечисление, сколько и каких нужно отлить пушек и ядер к ним, какого веса ковать якоря, в каком количестве изготовить прочее снаряжение. Окончив чтение указа, фельдъегерь снова звякнул шпорами и, четко отбивая шаг, прошел через залу к столу, где стоял Баташев.
«Вот они, слава и почести!» — мелькнуло в голове у Андрея. Он взволнованно сделал несколько шагов навстречу Кайсарову и, бережно приняв от него царский рескрипт, поцеловал то место, где стояла подпись Екатерины.
— Передайте государыне, — и голос его зазвенел, — что мы, ее верные холопы, не пожалеем животов наших для возвеличенья своего отечества, для услужения престолу российскому… Впрочем, милостивый государь, всепокорнейший мой рапорт о сем буду иметь честь вручить вам завтра утром.
Кивнув головой Мотре в знак того, что церемония окончена, Андрей Родионович повел гостя в приготовленные ему комнаты.
После отъезда Кайсарова, щедро награжденного Баташевым, работа на заводах пошла с новой силой. День и ночь полыхали плавильные печи. Безостановочно двигались к заводам подводы с рудой и углем. Неумолчно стучали молоты и плющильные станы.
Так было не только на берегах Оки, но и на Ижоре, на Урале, в Подмосковье. В насквозь прокопченных стенах казенных и частных заводов ковалось могущество Российской империи. Попы уже просили в церквах у бога даровать победу императрице. Россия готовилась к большой войне.
Трудно было не только тем, кто работал у домен и в литейных цехах. Невмоготу становилось и молотовым. Получив заказ для флота, Баташевы ввели на молотовых фабриках новый порядок. Работать приходилось по восемнадцати часов в сутки. Смолкли девичьи голоса на полянах: не только песни петь — за грибами некогда стало ходить. Не жалели заводчики людей, выполняя царское соизволение. Все чаще гуляла плеть по плечам нерадивых, все угрюмее становились лица работных. Не радовало ничто: ни хорошо удавшаяся на огородах рожь, ни шумливые, не знавшие еще горя ребятишки.
На заводах все было подчинено одному: скорей! Этого требовал от заводчиков Питер, этого требовали они от работных. Каплями пота покрывались тела людей, трудившихся у домен, горнов, на обжимных и сверлильных станах. То были капли крови, перегонявшейся в золото.
Павел Ястребов в эти дни стал больше походить на старшего брата Ефима: стал таким же молчаливым и замкнутым. Камнем лежало на сердце людское горе. Временами хотелось крикнуть людям: что ж вы терпите, как вас мордуют?! Нельзя… Надо молчать. Поговорить, отвести душу, но с кем? С братом? Он, кроме домны, знать ничего не хочет.
В один из дней, как обычно, Ястребов спозаранку пришел на завод. Обошел печь, спросил сменщика, как идут дела, и присел в сторонке, прислушиваясь к мерному гудению домны.
Никогда раньше не случалось с ним этакого — задремал. Очнулся от истошного крика. Увидел, как от соседней печи метнулся пылавший факелом человек. Ястребов сшиб его с ног и, не обращая внимания на лизавшие одежду и руки языки пламени, стал забрасывать песком.
К месту происшествия бежали люди. Ястребов велел отнести обожженного в сторону, а сам направился к печи, где случилась авария. Страшная картина открылась его взору. Проевший каменную кладь металл бил струей, разрушая сдерживавшие его оковы. Горновой схватил валявшуюся на земле тяжелую чугунную чушку и сунул ее в промоину. Поток чугуна на минуту приостановился, затем пошел с новой силой.
— Давай еще! — услышал Ястребов и увидел старшего брата Ефима, силившегося приподнять такую же чушку. Вдвоем они бросили ее в отверстие и, воспользовавшись тем, что течь приостановилась, начали забрасывать дыру кусками доломита.
— Пику! — коротко бросил Ефим.
Схватив пику, Павел с силой ударил ею в летку. На помощь пришли очнувшиеся от испуга мастеровые, работавшие у этой печи. Удар, еще удар — и вот чугун показался из летки. Минута — и он пошел сильнее, растекаясь по литейному дворику. Кто-то, спохватившись, ударил в било.
Тяжело дыша, Ястребов отошел в сторону. Обгоревшая одежда висела на нем лохмотьями.
— Как там? — спросил он бежавшего мимо подмастерка.
— Плохо, пропал человек!
— Котровский. Саламыга.
Когда Ястребов вышел на площадку за литейным двором, люди молча расступились перед ним.
