Получив от казны бумагу на приписку новых деревень к заводам, Андрей распорядился немедленно переселить всех крестьян из них на Выксунь. На вопрос Мотри о том, где их разместить, Баташев коротко ответил:
— Сами землянки выроют.
Плач и стон стояли в деревнях. С воем и причитаниями бабы хватались за мужиков, которых угоняли невесть куда. Заводские рунты, покрикивая на молодух, степенно разъясняли пожилым женщинам, что они пусть бога молят за свою счастливую судьбу. На заводах — не на войне, турок нету, жив останешься обязательно, работай только, не ленись.
Народу на Выксуни все прибывало. Заводчики перегоняли сюда приписных крестьян, скупали у окрестных помещиков крепостных, превращая их в работных, принимали и беглых людей, искавших пристанища.
В один из дней выйдя после смены за ворота завода, Рощин остановился. На большой, не застроенной еще площадке, раскинувшейся перед проходными воротами, сидела группа людей, одетых в домотканые, доходившие до колен рубахи. Сбросив с натруженных плеч котомки и поставив их около себя, они покорно ждали, как распорядятся их судьбой новые хозяева. То была очередная партия крестьян — приписных и крепостных, — пригнанных на завод баташевскими приказчиками.
— Ну, чего остановился? — спросил шедший сзади Митька. — Деревенскую худобу не видел, что ли?
— Не смейся, Митька. Такие же люди, как мы.
— А я не смеюсь. Эй, дядя! — окликнул он сидевшего поближе мужика. — Ну, как, обротали бычка на веревочку?
Тот хмуро глянул на него и ничего не ответил.
— Дальние, что ль? — спросил Рощин, садясь на землю.
— Издалече, милой, — отозвался один из крестьян. — Из-под Илева.
— Чьи будете?
— Были кугушевские…
— А стали баташевские. Как звать-то?
— Архипом.
— А по прозванию?
— Ухлины мы.
Митька постоял, слушая разговор Рощина с мужиками, потом присел около него.
— Значит, заводские теперь будете?
— Как велят, парень, так и будем.
— Ничего, отец, наше дело такое: трещи не трещи, а гнись. Как говорится, дали собаке мосол — хоть ешь, хоть гложи, хоть под хвост положи. Урок зададут — выполняй. Продал, выходит, вас барин-то?
— Продал, сынок, продал, вместе со всеми животами.
— Чего ж здесь одни, без баб?
— Велено пока с детишками дома оставить, хлебушко убрать, картошку вырыть. А что бабы изделают? Бабы да бес — один в них вес. Лукавство одно.
— Не жалуешь, видать, баб-то?
— А за что их жаловать? — повернулся мужик к Митьке. — Наказанье одно через них. Сын в дому добытчик, а девка вырастет — куда? Барину на утеху?
— Выходит, лютовал ваш барин насчет девок-то?
— Не приведи господь. С виду-то вроде тихонький, сухонький, посмотришь — не догадаешься, а что ни неделя — новую постельную ему давай.
— Все они такие. Зришь на него, как на апостола, а он хуже кобеля пестрого.
— Укороту никакого нет на них, вот и озоруют, — вклинился в разговор мужик, сидевший рядом с Митькой.
— Помолчал бы лучше, Петруха, — испуганно оглянувшись, сказал тот, что назвался Архипом.
— А что: неправду рази баю? Истинно, нет на них укороту!
— Эх, дядя! Вогнал вам барин ума в задние ворота, да, видно, мало. Разве господ кто укоротит? Бог если только. Да и он правду видит, а нам не сказывает.
— Ты вот что растолкуй, — попросил Архип. — Как здесь жить-то будем? Страшно, поди, там? — он махнул рукой в сторону молотовых фабрик. — Гремит больно!
— Глаза страшатся, руки делают.
— Жизнь-то при заводах трудна, бают!
— Жизнь везде простому люду одинакова, — задумчива сказал Рощин. — В деревнях трудись на барина, здесь на хозяина.
— У обоих на уме одно, — подхватил Митька, — подь ко мне в ступу, я тебя пестом потолку.
— А коли б наоборот? Их в ступу-то! — Глаза произнесшего эти слова черноволосого с испитым лицом мужика горели недобрым огнем.
— Видать, хлебнул ты, дядя, горюшка!
Тот изучающе посмотрел па Коршунова.
— Ты, парень, не холуй барский?
— Я? У холуев такие руки бывают? — Митька протянул мужику покрытые мозолями ладони.
— Тогда слушай, что расскажу. Слушайте и вы, ежели охота есть.
Сидевшие придвинулись поближе.
— Жили мы у барина за Елатьмой, близ Касимова. Барин наш Кудрин, и деревенька Кудриной прозывается. Жили у отца три сына да дочь. Двое женатых, а я, хоть и было мне в ту пору около тридцати, холостым ходил. Земли у барина мало, на выдел не давал, ну, а на ту землю, что на нас записана была, лишний рот отец приводить не позволял. Таил я надежду жениться, когда сестренку замуж выдадим, да и ее без приданого никто не брал. Так и жили.
Оно, может, так и шло бы, да вздумай наш барин разбогатеть. Построил мокшан на Оке и давай грузы разные купцам да помещикам на нем в Муром сплавлять. Кому пеньку, кому холстины. Людишек-то для такого дела ему не занимать! Вот и попал я на этот мокшан, будь он неладен.
Рассказчик на минуту замолк. Видно было, что воспоминания растревожили, взволновали его. Много невеселых мыслей пробудили они и у слушателей. Каждый вспомнил о семьях, об оставленных дома женах, малых детишках: «Как-то они там одни, без кормильца?»
— Так вот, поплыли мы однажды в Муром с товаром. Приказчик с нами. И попали в беду. Сами-то живы остались, а мокшан наш ночью злые люди ограбили. Вернулись мы домой, как говорится, ни с чем. Вот тут и узнал я барскую милость. Да ладно бы только сам, а то всей семье отвечать пришлось. Братьев барщиной замучил, сестренку испохабил, а меня… — рассказчик горько махнул рукой — … слуги барские так били, что спина до сих пор те побои помнит. Да ладно бы один раз побили — и хватит. Так нет! Как встретит меня барин где-нибудь, так снова: иди, Парфен, на конюшню. Никак про тот случай забыть не мог наш Митрофан Амнеподистович.
— Поэтому и продал сюда?
— Как бы не так! Не вытерпел я такой жизни. Встретил однажды барина, полыснул его по уху, он и не встал. А я — тягу. На Камне был. А ныне сюда подался. Глядишь, примут на завод, работным заделаюсь. Говорят, работный что вольный, пока тут находится. Иль врут?
— Правду молвят. У работного своя воля: хочешь смейся, хочешь плачь, никакого запрета нету.
— Аль и здесь плохо? — испугался Архип.
— Поживешь — узнаешь, — усмехнулся Митька. — Попадешь приказчику в лапы, он не погладит. Семь шкур на «козе» сдерет.
— Это чего расселись? — Помахивая плеткой, Мотря сердито глядел на парней. — Чего народ смущаете, голытьба чертова? А ну, марш отселя!
Рощин с Митькой молча поднялись.
— А вы пошто сволоту эту слушаете? — поглядев вслед уходящим, спросил Мотря. — Если кто чего наскажет — не верьте. Любите нового барина, угождайте ему — он вас не обидит. Бог велел всем трудиться в поте лица. Кто хлеб ест, а прибытку царю не делает, червю подобен, который всяко живое естество в тлен превращает… Так-то. У меня, мотри.
Окинув сидевших пытливым взглядом, смотритель засеменил к заводской проходной.
— Брюхан чертов! — зло сплюнул на землю Митька, отошедший вместе с Рощиным в сторону. — Поговорить с хорошими людьми не дал.
— А ты почем знаешь, что они хорошие?
— Да уж, чай, не как ты! — Митька шутливо ткнул приятеля в бок и добавил:
— Ладно, найдем еще время, поговорим. Пошли домой.
Умывшись под висевшим на крыльце глиняным рукомойником, Василий вынул из стола хлеб, сходил в подклеть за квасом. Оскоблил редьку, нарезал помельче, положил в деревянную чашку. Кинул туда же размятой картошки, залил квасом, сел снедать. Но еда что-то не шла в горло. Задумался парень о мужиках, что сидели у заводских ворот. Не сладко придется им по первости. Да и где она, легкая-то жизнь? Разве что за окиян-морем, и то вряд ли. Павел Ястребов сказывал: жизнь везде одинакова. А ему верить можно, он грамотный.
Павел действительно обучен был и письму, и чтению. Позаботился об этом Ефим, сам не владевший грамотой. Три зимы подряд заставлял он младшего брата ходить к дьячку, прошедшему когда-то полный курс в бурсе и поступившему было в семинарию, но затем изгнанному оттуда за «пристрастие к еретическому богу Бахусу». Три зимы вразумлял дьяк премудростям церковного и гражданского алфавита смышленого паренька, приходившего прямо с завода, где он занимал должность «мальчика» — был на побегушках. Умел теперь Павел и псалтырь почитать, и письмо написать. И это заставляло относиться к нему с уважением.
Подумав о Ястребове, Василий решил сходить на Верхний поселок повидаться с жившими там Павлом и Лукой, а удастся — и к Наташе заглянуть. Он замкнул избу и вышел на улицу.
Заходящее солнце бросало яркие лучи света на желтевшие свежим деревом дома, толпившиеся за огородами сосны. В воздухе было тихо и спокойно. Группа ребятишек играла на лугу в догонялки. Самый старший — в разорванной до плеча рубахе — считал:
