Тогда она поклялась ему, целуя крестик, молчать о том, что он ей сказал и обдумать его предложение. И, чувствуя себя совершенно расстроенной и сбитой с толку, попрощалась с ним и ушла к себе, чтобы хорошенько взвесить то, что поведал ей Вшебор. Женщины, сидевшие, как всегда, за пряжей около камина, сразу догадались по встревоженному и задумчивому виду Спытковой, что у нее есть какая-то тяжесть на сердце. Не обращая внимания на вопросы и знаки удивления своих товарок, она пришла прямо на свое место и тяжело опустилась на лавку, как будто не замечая подбежавшей к ней дочери. Но понемногу привычный шум веретен, заглушенный смех и говор женщин вокруг нее вывели ее из задумчивости; Кася принесла ей воды, отерла слезы, и Спыткова несколько успокоилась.
В этот день и в женской горнице было заметно беспокойство.
То та, то другая женщина выбегали на чердак, смотрели в слуховое окошечко и приносили почти разные вести, то пугая, то утешая друг друга. Попрежнему, не спеша и не волнуясь, двигалась по горницам старая Ганна и на все вопросы отвечала только одно:
– Уж сколько раз они проходили сюда и уходили ни с чем. Таким будет и теперь.
С другой стороны, те, которые слышали от мужей и братьев, как Вшебор рассказывал о могуществе Маслава, тревожились и плакали; некоторые, напротив, мечтали о Казимире и о скором избавлении. Но беспокойство мешало работе и портило настроение.
Всякий раз, когда Томко входил в комнату, все взгляды обращались на него, не скажет ли он что-нибудь; но на лице молодого Белины так же, как на лице его отца, ничего нельзя было прочесть; оно всегда дышало одинаковым спокойствием и достоинством и в час опасности, и в минуту радости. И только тогда, когда только, пробираясь к Здане, оказывался по близости от Каси, взгляд его прояснялся, губы складывались в улыбку, и все выражение его лица говорило о надежде на лучшее будущее.
Кася напрасно старалась допытаться у матери о причине ее испуга; она не отвечала ей и только тихо плакала и вздыхала. И теперь, когда Томко пришел к ним, – сердце Каси было так встревожено материнским горем, что она прежде всего спросила его, через Здану, не случилось ли чего-нибудь нового, о чем могла узнать ее мать.
Белина задумался и ответил Здане так, чтобы Кася слышала его, и при этом он смотрел ей прямо в глаза, – что Спыткова очень долго разговаривала на мосту с Вшебором и, вероятно, он и нагнал на нее такого страха. Томко прибавил еще:
– Неспокойные люди эти братья Доливы; им бы хотелось, чтобы прежде всего их слушали, а в одном замке не может быть двух начальников. За ними тоже надо будет хорошенько последить.
Снизу уже кричали, призывая Томка к отцу, и он, взглянув еще раз в глаза Касе, которая только зарумянилась в ответ, ушел от них, чтобы помогать отцу в надзоре за работами.
Собек, несмотря на страшную усталость после дороги и на ушибы, полученные им во время борьбы с чернью у ворот, пролежав всего какой-нибудь час на соломе около коней, – другого места не было, да он и сам не искал, – встал и пошел искать себе дела. Его энергичная и любознательная натура не выносила бездействия; в часы, свободные от службы, он плел корзинки из прутьев, или мешки из веревок, а, если этого не было под рукой, – строгал лучину. Но, найдя занятие рукам, он глазам и рукам не давал отдыху и прислушивался к малейшему шуму. И часто случалось, что ему удавалось открыть важные вещи по легкому шороху или промелькнувшей тени.
Вместе с другими Собек поплелся на валы, но скоро ему надоело это созерцание. Он пошел на другую сторону, где производились земляные работы, но и здесь не выстоял долго: люди ходили взад и вперед, в тесноте задевали друг друга и заводили ссоры. Обойдя весь замок кругом, Собек вернулся в конюшню. Дощатая перегородка отделяла стойла от сарая, где размещался простой люд из первого двора. Многих из них выгнали на работы по укреплению валов, но старики, жены и дети их остались дома.
За перегородкой слышен был шум разговора, плач и жалобные причитания. Собек, прислонившись к стене, сидел в полудремоте, придумывая себе работу. Но ничего не приходило в голову!
В это время до слуха его долетели слова, которых он, может быть, и не хотел бы слушать, да услышал нечаянно.
– Они только о себе и думают, – говорил старческий голос, – что им за дело, если кто-нибудь из нас сдохнет, – лишь бы они были целы…
– С голоду помираем, – сказал второй.
– Есть не дают, а на работу выгоняют, – заметил женский голос.
– Хорошо тем, что померли, – говорил еще кто-то. – Они ушли к своим и не знают горя.
– Самое-то горькое начнется тогда, когда нас осадят, – снова заговорил старик.
– Они будут стрелять из луков, а нас заставят таскать тяжелые бревна и камни. А в кого будут попадать стрелы, как не в нас? У них и броня, и кольчуга, и щит, а у нас что? Нашу сукману стрела легко пробьет.
– Верно, верно, – подхватил другой, – пусть только побольше наших соберется вместе, надо нам что-нибудь придумать… Если они о нас не думают, будем сами о себе заботиться. Что худого могут нам сделать те? Ведь они – наши. Снюхаемся с ними, и пусть тогда шляхта пойдет в цепи… Мы вернемся, хоть на погорелые места.
– А как же с ними сговориться? – возразил старик. – Разве это так легко? Думаешь, они не следят за нами, верят нам? Небось, они тоже догадываются, что у нас на уме.
– Сговориться, – подхватил первый, – не так уж мудрено.
– Ну, как же? Как же?
– Ночью – легко спуститься с валов, – смеясь, отвечал спрошенный. Наступило долгое молчание. Потом послышалось перешептывание.
– Так и надо сделать, – сказал старик, – а не то все подохнем.
– Поговорите с Репцом, поговорите с Веханом…
– Почему бы нет…
– Надо думать о себе…
Шепот понизился, так что Собек ничего не мог разобрать, но он слышал ясно злорадное пересмеивание и оживленное бормотание. Но и того, что он слышал, было достаточно.
Осторожно, чтобы не выдать своего присутствия, встав с соломы, он вышел из конюшни и прошел на двор с другой стороны, желая увидеть лица заговорщиков. Он успел, обойдя здание, подойти ко входу в сарай, мужчины уже ушли из него, остались только две женщины; младшая кормила ребенка, а старшая, завернувшись в плахту, дремала подле нее. Но Собек твердо запомнил имена Репки и Вехана.
Случай помог ему набрести на след опасности, о которой еще никто, может быть, не подозревал.
Невольный трепет охватил старика. Он сам не знал, что теперь делать. Следить еще или сейчас же дать знать, кому следует? А вдруг вся эта болтовня окажется – просто глупостью, а он успеет поднять тревогу? Собек, всю свою жизнь проведший в замках своих панов, глубоко к ним привязанный и разделявший все их надежды и опасенья, встревожился не на шутку.
Когда наступили сумерки, он тихонько вышел из конюшни, выбрался из первого двора и при входе во второй – стал поджидать старого Белину. Он увидел его издали, спокойно отдающего приказания, – и пожалел тревожить его покой всякими вздорными слухами.
Собек решил последить еще, справедливо рассчитав, что его серая сермяга поможет ему подслушать больше и лучше разузнать дело, – чтобы не наделать напрасной тревоги. Может быть, он жалел и людей, устами которых говорил голод и утомление, на которых он мог навлечь грозное наказание. Пока Собек стоял, приглядываясь к тому, что делалось вокруг, и раздумывая, что ему делать, – вдруг из-за строений послышался шум и крики. Люди бежали в ту сторону.
– Бей, стреляй! – кричали им вслед.
Бросился туда и старый Белина, а за ним и Собек, шум и крики все усиливались.
Никто не знал, что произошло. И только, выбежав на валы, старик узнал, что кто-то, пользуясь темнотой, спустился с валов и ушел в лагерь нападавших, хоть вслед ему пустили несколько стрел.
На следующие дни в долине все оставалось по-прежнему: новых сил не прибавилось в неприятельском лагере, а ранее прибывшие не отважились подойти ближе. Замок усердно готовился к обороне; старый Белина почти не уходил с валов, – прохаживался по дворам или заглядывал за рогатки, зорко следя за людьми, строго карая за всякий проступок и почти не зная отдыха. Когда голод начинал докучать ему, он шел и кричал, чтобы ему принесли пищу, и ему подавали ту самую похлебку, которую ели все, даже не присаживаясь, он подкреплял свои силы и снова возвращался к своим занятиям.
Вид этого старца и его личный пример не позволяли и другим требовать большего; никто не осмеливался роптать.
Валы со стороны речки и болот были увеличены, ограждены новыми рогатками, бревна и каменья были втащены наверх и приготовлены на случай нападения, а со времени бегства из замка одного из простолюдинов, днем и ночью повсюду была расставлена бдительная стража.
Между тем лагерь, расположенный над речкой, бездействовал, словно он только угрожал своим присутствием, не предпринимая никаких решительных действий.
