— Разрушение… смерть… хаос и ничего больше!.. Я только начинаю делать 1-е шаги… — шептал он и спрашивал кого-то, поднимая брови: — А может, в этот момент прервется моя жизнь? Кто же найдет в себе упорство и силу, чтобы вывести народ из хаоса и кровавого тумана? Кто продолжит начатое мной дело? Мысль о нем родилась в момент страстного воодушевления, а не в вихре гнева или порыве возмущения. Моя душа в муках зачала ее и носила в лоне своем под сердцем долгие годы мучений и скитаний! Она кормила ее уксусом и полынью, поила беспокойством о людях, их поте, слезах и крови. Баюкала перед сном никогда не прекращающимся стонущим воем и рыданиями. Наставляли и благословили на дерзкую жизнь — великая человеческая мудрость и великая убогость его сердца, неограниченная, гордая сила, создающая великолепные произведения и ступающая по миллионам слабых и невежественных. Какой-то извечный наказ раскрыл глаза мои, чтобы показать лучезарную справедливость, погрязшую в отвратительной преступности. Незнакомое создание, неограниченная мощь разрубила нить моей жизни и толкнула разум, страсть и силы на дело разрушения, потрясений, возвращения рассудка и создания новой жизни. Кто ощутил этот наказ? Кто слышал голос, требующий жертв и усилий для установления указывающих пути вех? Где тот, кто пережил мгновения немого экстаза и мог бы заменить меня?
Беспокойство сжимало его сердце. Он знал создателей российского большевизма — своих ближайших помощников. Это были смелые, пронизанные идеей, честолюбивые, не знающие тормозов люди. Однако никто из них не был похож на него. Зато он — сотканный из воли и разума, имел практический, эластичный, лишенный эгоистического начала ум. Неограниченный, абсолютный индивидуалист, думающий одновременно об уничтожении свободы духа и чувств путем подтягивания окружающих до собственного уровня, чтобы все они, став одинаковыми, могли набрать общее ускорение и силы и уничтожили индивидуальность во имя коммуны. Он нападал и отступал, умел признать собственные ошибки, без сомнений отбрасывая то, что еще мгновение назад считал необходимым. Однако делал он это затем, чтобы вновь нападать и идти вперед, все время вперед!
Троцкий и остальные отстаивающие свои решения, гордые, уверенные в себе, несгибаемые в намерении всегда быть непогрешимыми и побеждавшими руководителями, верили в существование вещей невозможных, совершать которые они не смели, размышляя о компромиссе между возможным и абсурдным… Наконец, каждый из них стремился быть незаменимым, стать выше другого, видя в нем соперника, а иногда и врага. Эти люди, становясь под новые знамена, не отреклись от старых кандалов, они признавали нерушимые принципы морали, были бессильны перед традициями и обычаями, они рассуждали категориями логики старых поколений, не верили во всемогущество жестокой, волшебной силы.
— Я должен жить, потому что коммунизм выйдет на бездорожье и погибнет в пропасти противоречий и неверия в успех! — думал Ленин. — Все они не верят в Бога. Я верю в божество, чей всемогущий зов всегда слышал. Я не знаю его имени, однако вижу, как оно выходит из хаоса, из кровавой мглы. Я распознаю божество, как свет после мрака. К этому божеству, понятному, близкому, человечному, я веду всех людей, со всех концов земли… Бог являлся людям в виде огненного столба, пылающего куста, уничтожающей молнии. Я жажду быть столбом, кустом и молнией, чтобы человеческое стадо увидело обличье земного Бога, которому можно заглянуть в зрачки, коснуться его ладонью, услышать голос его. Я тот, кто возносит человека на пик горы, ведя его каменистыми тропами, вызывающими кровотечение в стопах и заставляющими слабых падать и корчиться в муках голода, жажды и страха. Со мной дойдут только сильные и выносливые, которые, став на поднебесной вершине, отважно скажут: «Скрывающееся веками Божество, покажи нам свое настоящее обличье, потому как очищены мы невыносимыми мучениями, страх освободил нас от пут заботы о себе, и свалилась с нас скорлупа вожделения, теперь мы равны тебе, товарищ по космической жизни, Великий Кузнец, использующий силу неизвестных нам сфер, эхо которых звучит в наших душах, а блеск — пронзает наши сердца».
В этот момент ему хотелось поделиться своими мыслями с кем-то близким, очень дорогим, безмерно добрым и снисходительным.
— Мать? — подумал он и вздохнул. — Ушла с мучительным сомнением, будет ли задуманное ее сыном дело добрым и справедливым. Она умирала в беспокойстве и тревоге. Кто другой мог бы понять меня и безбоязненно похвалить или поругать? Из мрака смотрят голубые, источающие блеск глаза, блестят золотистые, освещенные керосиновой лампой волосы, двигаются пурпурные, страстные губы.
— Елена! Елена! — шепчет диктатор и протягивает руки. Вдруг доброе, бредящее лицо искривляется, покрывается морщинами, бледнеет, искажается в ужасе, полные безумного страха глаза выходят из орбит, губы чернеют и, широко раскрывшись, протяжно воют: — Милосердия! Убивают!.. Пощады!..
Ленин опускает голову, зажимает пальцами глаза и, стуча зубами, дрожит. Через мгновение вскакивает, грозит кулаком и кричит:
— Исчезни призрак прошлого! Исчезни, сгинь навсегда!..
Затем стонет и умоляет кого-то, кто стоит близко-близко, шелестит дыханием и горячо шепчет.
Ленин умоляет долго и жалобно:
— Уйди!.. Не мучай!.. Прости!..
Очнувшись. Он протирает глаза и бросает взгляд на календарь. Переворачивает листок.
— 30 августа… — читает он машинально.
Записано ли что-нибудь на этот день? Ах! Большой митинг, на котором он должен дать разъяснения по поводу смерти Николая Кровавого, очистить от претензий партию, бросить тень подозрения на народников, высмеять и унизить заграничных дипломатов и писак! Да, это — завтра!
Машина начинает работать исправно, на полную мощность, с упорством движений и силы. Ленин планирует свое выступление спокойно, жестко, логично и убедительно.
Закончив, ложится диван и вонзает взгляд в потолок. Он не думает ни о чем. Перед ним встает море голов, горящих, бездумных и угрюмых глаз, кричащих губ, поднятых плеч… Беспомощное, слепое, заблудшее стадо и он — пастух, вождь, пророк, вынесенный на гребень морской волны, на вершину красной трибуны. Он засыпает… Без снов. Просыпается от шагов вбежавшего человека.
Открывает глаза и видит стоящего перед ним секретаря.
— В Петрограде еврей Канегиссер убил Урицкого! — кричит он запыхавшимся голосом. — Удалось предотвратить покушение еврея Шнеура на товарища Зиновьева…
— Отваливаются шестеренки машины… — ворчит Ленин, продолжая мучавшую его ночью бессознательную мысль. Заметив удивление и страх на лице секретаря, он окончательно приходит в себя.
— Диктатура пролетариата — это огромная махина, уничтожающая старый мир, — говорит он с улыбкой. — Враги стараются ее уничтожить, но ломают только отдельные шестерни… Мы исправим ее, и она будет как прежде разбивать, душить! Прошу составить телеграмму с соболезнованиями и отправить в красный Петроград!
Около полудня он выходил на митинг. Перед ним шли финны под командованием прокладывающего дорогу к накрытой красной тканью трибуне Халайнена. Внезапно возникло замешательство. Кто-то громко выкрикнул:
— За истязаемый народ! За преступления!
Этот высокий и звонкий голос наверняка принадлежал молодой женщине, охваченной возмущениием или страстным отчаянием. Толпу, словно внезапный удар острой сабли, пронзил говорок. Финны остановились, рядом раздался одинокий выстрел. Ленин споткнулся и принялся руками хвататься за воздух, чувствуя, что проваливается в темную бездну… Финны поддержали его, подхватили на руки и вынесли. Толпа за их плечами взвыла от ужаса, принялась выкрикивать проклятия, раздавались какие-то возгласы не то страха, не то триумфа; люди толкались, волоча кого-то и дергая за бесформенные, окровавленные тряпки… В поздние часы по Москве бежала радостная для одних и беспокойная для других весть. Фанни Каплан и Мойша Глянц совершили покушение на вождя пролетариата, легко его раня. Преданная правительству толпа убила Глянца на месте. Финнам удалось защитить женщину и доставить ее в «чека». Ответственность за подлый удар, нанесенный революции, должны были понести контрреволюционеры.
Об этом диктатор уже не знал. Он был без сознания и метался в горячке. Пуля прошила плечо и застряла в спине. Врачи с сомнением кивали головами. Рана была тяжелой, возможно, смертельной.
Ленин лежал с открытыми глазами, кривил спекшиеся губы и пронзительно, горячо шептал:
— Уйди. Не мучай. Прости! Товарищи! На ваши плечи возложены свобода и счастье человечества… Николай Кровавый… не мучай!.. Прости! Еле…
Он не закончил, потому что начал тяжело хрипеть. В горле клокотала и шипела набегающая кровь, на бледных, вздутых щеках расцвели лепестки красной пены…
