— Небаба…
3
Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге детства и молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражался под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними долгими вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых походах и сражениях, о славе, которую добывали в боях для Речи Посполитой. И теперь, припоминая эти разговоры, Гонсевский думал, что Витольд Замбржицкий не весьма охотно вел разговоры о землях Руси, к которым стремилась Речь, и часто посмеивался над Дмитрием, бредившим царским посохом. Гонсевский злился на друга и твердил ему любимую фразу короля Сигизмунда: «Si non essem rex, jesuita essem»… [13]
Теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что деется вокруг. И не страшна ему чернь, которая бушует. До поры до времени обходят харцизки панский маенток. А вот мужик с мушкетами неподалеку от дома Замбржицкого — загадка…
Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома. Шановное панство стремится уйти подальше от огня.
К полудню второго дня хорунжий Гонсевский подъехал к Слободе и в зелени берез увидел знакомый домик с островерхой крышей. Слуги раскрыли ворота, и всадник, бросив поводья страже, широкими быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил на крыльце. Обняв Гонсевского, повел в дом.
— Два года не виделись.
— Ты совсем поседел, шановный, — осматривая друга, заметил Гонсевский. — Но все такой же.
Хорунжий видел ту же стройную, с воинским станом фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Остались такими же горящие, непокорные глаза. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.
— Откуда путь держишь? — Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.
— Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.
— Понимаю. Войску хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?
— Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.
— А я, вот видишь, ни с места, — усмехнулся Замбржицкий.
— Стар стал? — слукавил хорунжий.
— Стар. А ты не угомонишься.
Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и, сладко потянувшись в мягком кресле, с неприязнью бросил взгляд.
— Как же угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… — Гонсевский поджал губы. — Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…
Замбржицкий слушал, опустив голову, молчал. Да, хорунжий был прав. Стеной поднялось шановное панство. На коней сели все, кто мог держать саблю.
— Кричевский не будет отсиживаться… Так мне кажется.
Гонсевский пожал плечами.
— У тебя, шановный, тихо? Кругом бушует чернь.
— Пока бог хранит. Разворошили гнездо и дивимся теперь.
— Кто разворошил? — насторожился Гонсевский. — Ты? Я? Или пан Шиманский? Кто?
— Так. И ты, и я… — согласился Замбржицкий. — Чинши непомерно велики для черни. Потому холопы наши и все подданные маентностей взбунтовались противу нас и немало шкод починили… А потом еще залишне требуем униатский обряд блюсти. Вспомни шановного канцлера Льва Сапегу. Не он ли писал, что владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в этих делах и потому омерзел и надоел народу.
Гонсевский заворочался в кресле.
— Будет, шановный, будет! Я знаю твою приверженность к хлопам.
Замбржицкий замолчал. Несколько минут в комнате стояла напряженная тишина. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него никакой дружбы с Витольдом Замбржицким, что враг он ему и Речи Посполитой враг. Но сказал не то, что думал:
— Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.
Усмехнувшись, Замбржицкий ничего не ответил. Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать — не упросил.
— Не могу, шановный, тороплюсь в войско.
— Десять верст, и войско твое, — твердил Замбржицкий. — Утром за час там будешь.
— Нет, — решительно отказался Гонсевский и приказал выводить коней.
Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль. Прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный.
Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне и без промедления отправится на дело. Сержант подобрал трех ловких и смышленых воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе. Под самым маентком пана Замбржицкого в кустах стали в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту — не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант доносил хорунжему: никто не приезжал к пану, никто не выезжал. А тот приказывал: караулить!.. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей пана Гонсевского. На пятнадцатую ночь замерли в кустах — нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Ночь выдалась нетемной. И вскоре различили трех всадников. Один впереди, двое сзади. Ехали молча. В маентке собаки услыхали чужих и залились хрипастым, бешеным лаем. Потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же вытащил саблю и с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…
Еще не заалело небо, когда в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, закинув над головой сабли. В двух прыжках лошадь сержанта оказалась у первого всадника. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные кони рейтар, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.
Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий Гонсевский. Поеживаясь от колкого утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась несильной — спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр. И все же сабля сержанта разрубила плечо, и мундир намок от крови.
— Драгун? — удивился Гонсевский.
— Так, ваша мость, — простонал раненый.
— А я-то думал, что черкасов порубили… — с притворством заохал Гонсевский. — Куда ты ехал?
— Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…
— Кто твой господар? — заметив, как морщится от боли драгун, приказал: — Дайте ему воды!
Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.
— Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.
Хорунжий Гонсевский не выдал ни растеряности, ни удивления. Приказал вызвать цирюльника и перевязать рану драгуну. Тяжело повернувшись, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через оконце. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким?
А ведь и словом не обмолвился Замбржицкий, что ждет полковника. Одна за другой текли мысли. Разобраться в них сразу хорунжий не мог, но сердцем чувствовал, что есть нечто тайное и злое в умыслах против Речи. Молодо вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на шаткий столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Янушу Радзивиллу.
