Под заголовком был помещен портрет молодой женщины, а ниже жирным шрифтом пояснялось:
«Потрясенная горем жена, увидев растерзанное диким зверем тело своего молодого, красивого мужа, залилась слезами. Не было силы, которая могла бы оторвать ее от покойника: она рыдала над ним до самого погребения. Когда же на кладбище гроб с любимым мужем поставили в фамильном склепе Калиновских, молодая вдова душераздирающе вскрикнула и упала без признаков жизни. О, бедная женщина! Когда с большим трудом ее привели в чувство, вдова утверждала, что никогда не была женой Людвига Калиновского и поэтому отказывается от всякого наследства.
Врачи помогли судебным чиновникам выйти из трудного положения — они объяснили, что вдова, вероятно, не выдержав тяжелой утраты, лишилась рассудка».
Барона фон Рауха, увидевшего на первой странице «Брачной газеты» портрет своей жены под заголовком «Мать младенца-миллионера сошла с ума!!!», едва не хватил апоплексический удар.
Нечто подобное переживал и молодой Фред Курц.
А случилось это так. Получив лично от редактора задание сфотографировать вдову-миллионершу, молодой репортер помчался прямо на кладбище, куда двинулась похоронная процессия. Обычно за катафалком первыми идут ближайшие родственники покойного, в том числе и жена. Окинув взглядом первый ряд идущих за катафалком, Фред Курц увидел трех женщин. Две из них были староваты. А вон та, красивая, которая шла посредине в дорогом траурном одеянии, заплаканная, — безусловно, вдова миллионера. И Курц сфотографировал баронессу Раух, приняв ее за Анну Калиновскую.
Об ошибке репортер узнал лишь в день выхода газеты, в которой были напечатаны информация и фотография.
Придя в то утро в редакцию, Фред Курц сел за письменный стол и начал просматривать страницы свежего номера газеты. Задержав взгляд на своей информации, которая украшала первую страницу, он заметил, что ночью кто-то из сотрудников газеты дописал концовку заметки под портретом «Анны Калиновской». Фред Курц остался доволен добавлением — в нем шла речь об опеке.
Раздался телефонный звонок.
— Говорит Ольденмайер. Вы слышите, Курц? Зайдите ко мне, — услышал он в трубке голос редактора.
Минут через пять Фред Курц вылетел из кабинета редактора, точно из бани, — красный, вспотевший и, схватив с вешалки свое пальто, словно обезумевший выбежал из редакции.
Минут через двадцать Фред стоял у парадного подъезда зеленого коттеджа фрау Баумгартен, а еще через три минуты, назвав себя судебным чиновником, увидел настоящую Анну Калиновскую…
А тем временем барон Раух, как раненый бык на арене цирка, метался по будуару жены, свирепо размахивал газетой и натыкаясь на шелковые пуфы.
— Я им покажу! — кричал он. — Они узнают, как посягать на честь барона фон Рауха! Я… я…
— Рудольф, успокойтесь… Опомнитесь! Ведь прислуга слушает… Вы компрометируете… — умоляла баронесса.
Раух, взбешенный последними словами жены, остановился перед ней и вытаращил глаза, словно потерял дар речи. Потом неожиданно поклонился ей:
— О милостивая фрау, вы сама непорочность! — Раух достал из кармана ее записку к Калиновскому, развернул и поднес к глазам жены. — Узнаете свой почерк? Образец добропорядочности, высокой морали, не правда ли?
Баронесса, плотно сжав губы, зло сверкнула глазами, молча подошла к трюмо и извлекла из шкатулки конверт. Развернув письмо, протянула его мужу.
— Я берегу честь нашей фамилии с таким же старанием, как и вы! — съязвила баронесса. — Вы узнаете почерк? Это пишет наша бывшая горничная Эмма, которую вы неизвестно почему уволили. Поздравляю вас, эта «несносная» горничная родила вам дочь.
А за дверью две молоденькие горничные и Страсак, затаив дыхание, слушали, о чем говорили барон и баронесса.
Здесь их и застал взволнованный Любаш.
Слуги вмиг разлетелись в разные стороны.
— Страсак, доложите барону, что мне срочно нужно его видеть! — приказал Любаш.
Страсак, глупо улыбаясь, многозначительно приложил палец к губам и прошептал:
— Тсс! Барон очень занят.
— Доложите немедленно! — запальчиво крикнул Любаш.
— Не могу, — вытянувшись в струнку, твердо заявил Страсак.
— Не корчите из себя шута! Слышите? — управляющий топнул ногой.
Распахнулась дверь, и вышел барон.
— Кто здесь кричит? О, пан Любаш!
— На промысле пожар, герр барон, вот депеша! Нужно срочно ехать в Борислав. Через сорок минут уходит экспресс.
Моросил холодный дождь. Мерцающий свет газовых фонарей едва освещал тротуары. Прохожие в мокрых плащах или под зонтиками походили на безликих призраков.
Часов около семи вечера возле узкой калитки бывшего монастыря ордена кармелитов босых, превращенного в тюрьму, остановился крытый фиакр. Из него вышел высокий худощавый господин лет сорока пяти в рединготе и черном атласном цилиндре. Едва ли кому-нибудь из прохожих пришло бы в голову, что этот господин с продолговатым тонким лицом, густыми темными бровями и синеватыми веками, под которыми прятались серые проницательные глаза, — директор львовской тайной полиции, надворный советник Генрих Вайцель.
Вайцель не позвонил, как это делают другие, а ручкой зонта три раза постучал в решетку маленького окошка. Охранник даже не выглянул, ему было известно: так дает о себе знать только директор тайной полиции.
Отодвинулся тяжелый засов, открылась дверь, и Вайцель, не глянув на охранника, быстрыми шагами прошел по мрачному коридору и скрылся в кабинете начальника тюрьмы.
Начальник — тучный господин с пышными длинными усами и бакенбардами — ожидал прихода Вайцеля. Сидя в кресле, он поспешно просматривал разложенные на письменном столе донесения надзирателей. И когда дверь кабинета бесшумно отворилась, он вскочил с кресла и бросился навстречу Вайцелю, угодливо подхватил у него цилиндр и зонтик.
— Прескверная погода, герр майор, — первым заговорил начальник тюрьмы, чтобы вызвать Вайцеля на разговор и угадать, в каком настроении шеф.
Вайцель не ответил.
— Донесения! — приказал он резко и подошел к письменному столу.
— Прошу! Донесения перед вами, герр майор, — щелкнул каблуками начальник тюрьмы.
Вайцель углубился в чтение бумаг.
— Как ведет себя Иван Франко? — спросил он, подняв голову.
— Целый день беседует с арестантами, расспрашивает каждого о жизни. У бывалых допытывается про тюремные порядки, разумеется, не без своих комментариев. Собирается книгу писать о пашей тюрьме, прошу прощения, как о символе всей Австрии. Удалось перехватить это письмо.
— Так-так, это очень опасный человек. Но мы его обезвредим. По камере сорок один «А» все?
— Нет, здесь только о Франко. Сейчас покажу остальное.
Начальник тюрьмы поспешно подошел к сейфу, вынул оттуда папку и подал ее Вайцелю.
— Сегодняшнее?
— Да, герр майор!
Отобрав несколько листов, Вайцель снова углубился в чтение.
— Что вы ответили Стахуру? — спросил Вайцель, откладывая бумагу в сторону.
— Как было приказано, герр майор: вы заняты и можете его принять только вечером.
— Хорошо, — Вайцель побарабанил пальцами по стеклу на письменном столе. — Пусть приведут его.
— Слушаюсь, герр майор.
Начальник тюрьмы позвонил. Вошел надзиратель в форме с фиолетовыми петлицами и таким же кантом на форменной шапке.
— Привести из сто пятой.
— Слушаюсь! — козырнул надзиратель и, повернувшись на каблуках, вышел.
— Мариана Лучевского из сорок первой «А» переведите к уголовникам, в семнадцатую, Большака — в тринадцатую.
— В одиночку?
— Нелепый вопрос. Сколько у вас тринадцатых?
— Виноват, одна, герр майор!
— Выполняйте!
Начальник тюрьмы выбежал отдавать приказание. Когда же возвратился, Вайцель уже расхаживал по кабинету и посасывал мятный леденец.
— Герр майор, прокурор Линц опять интересовался, выполнил ли я его приказание, — вкрадчиво проговорил начальник тюрьмы. — Он угрожал взысканием, если я немедленно не освобожу Ивана Франко.
— Сколько вы их уже имеете?
— Взысканий? Много… Девяносто шесть, — неохотно ответил начальник тюрьмы.
— И все — за один и тот же грех?
— Господин директор, у меня нет грехов. Если я держу арестантов больше положенного срока, в этом я не виноват, я несу службу и выполняю ваш…
— Да, да! Вы это делаете по моему приказу. А потому на взыскания не обращайте внимания.
— Но…
— Хорошо, хорошо, я поговорю с прокурором Липцем, а пока и на этот раз воздержитесь выполнить его приказ. Мы не можем так просто выпустить Франко, мы должны приставить к нему своих людей. Необходимо еще хотя бы неделю подержать его.
— Слушаюсь, герр майор!
— Вы не обижайтесь, голубчик Кранц, что герр прокурор строг с вами. Понимаете, нельзя допустить, чтобы думали, якобы у нас здесь творятся беззакония, произвол, будто мы можем, независимо от срока осуждения, держать арестанта в тюрьме сколько нам вздумается. Чтобы оградить закон от подобных нападок, прокурор делает вам выговоры. Вы не должны воспринимать их как взыскание и огорчаться. Наоборот, вы должны гордиться ими, как офицер своими ранениями, полученными в сражениях за нашу империю. Эта выговоры — не взыскания, а награда для вас.
