У входа в село нас встречает разведка Ходоу и ведет за холмы, к горе Шахджахан. Ходоу со своим отрядом в восемь человек сидит на роскошном зеленом ковре природы, в ногах у него покрывало неба, а над головой тысячу-тысяч светильников. Узнав о нашем прибытии, он велит разжечь костер, накормить нас, а заодно, при свете огня, прочесть записку. И вот сидим мы — десять «разбойников» у яркого пламени. Я передаю записку Арефа воинственному Ходоу. Он — среднего роста, в широком халате, подпоясан кушаком. На голове лохматая папаха из овчины, на ногах мягкие сапоги. Глаза у Ходоу горят, как у барса, в глазах танцуют светлячки. Видно, что слова
Арефа произвели на него сильное впечатление. Медленно он докапывается до их истинного смысла, и, наконец, все понял. Вдруг он начинает громко хохотать.
— Забирай оружие и лошадей! Мы не берем и не воруем, а делимся с тем, у кого слишком много! — затем прибавляет строго: — Молодец, Ареф!
Ходоу сворачивает записку и бросает ее в костер. Говорит:
— Передайте Арефу, что слова его — самые верные слова. Сегодня же мы приступаем к делу. А сейчас садитесь, угостим вас пищей аллаха.
Мы поели и собираемся в обратный путь.
Ох, как не хочется расставаться с этим маленьким, еще невооруженным отрядом. Худайверди и его товарищи сделались мне настоящими друзьями. Особенно поразил меня Ходоу. Его черные большие глаза, высокий лоб, бодрое настроение и, главное, простота притягивали к себе какой-то магической силой. За таким пойдет народ хоть на край вселенной.
— До свидания, друзья. Счастья вам!
— До свиданья, Ахмед, и ты, наш друг, почтальон. Аллаха возьмите в спутники, а Арефу и всем друзьям — привет.
В Миянабад мы возвращаемся на восходе солнца. Половина города еще спит и учреждения закрыты, но я иду на почту и терпеливо ожидаю, когда придет чиновник. Я набиваю свою сумку письмами, газетами и — в путь. Мне не терпится, побыстрее добраться бы до Киштана, сообщить Мухтару о новом распоряжении Арефа. С пузатой сумкой выхожу я из Миянабада и направляюсь по боджнурдской дороге. Идти тяжело: ноги и голова гудят, веки склеиваются. Ведь я не спал нынче ни секунды.
В доме у Мухтара я устало опускаюсь на скамейку, снимаю сумку и начинаю рассказывать по порядку. Мухтар ошарашен: от волнения не может сидеть на месте. Он ходит по комнате, сунув руки в карманы. Мне кажется, что скажи сейчас ему: вон едет всадник с ружьем!.. и Мухтар выскочит на дорогу, бросится на ездока с голыми руками.
— Да, да, Мухтар! — повторяю я торжественно. — Забирать, у кого слишком много, чтобы не испортилось!
— Дорогой, Гусо! Это очень хорошо! — нервно говорит Мухтар. — Хватит бездействовать. Одно только плохо, ворами и разбойниками называть будут.
— А ты как думал! Хочешь грабить господ, да еще чтоб они тебя пророком Мухаммедом называли. Если боишься — не выходи из дому, помогай маме прясть шерсть и кислое молоко делать.
— Ну, ладно, не ворчи! — Мухтар беззлобно хлопнул меня по плечу…
НАРОД ВЗДОХНЕТ — БУДЕТ БУРЯ
Он ехал на тощей каурой кобыле, да и одет был кое-как. Изрядно поношенный халат, обшарпанная шапка из овчины и чарыки заставляли думать встречных, что человек этот — небогат, и приехал в Миянабад по своим крестьянским делам. А всадник именно этого и хотел, чтобы о нем так думали. Проезжая через базар, где шныряли молодчики Монтасера, всадник нарочно останавливался возле торговцев саманом, уздечками и седлами; спрашивал цену, качал головой, а сам примечал — не навлек ли чем подозрение на казаков нового миянабадского головы? Люди, слава аллаху, не видели в нем ничего подозрительного, разговаривали по-свойски, и это окончательно ободрило его. Зеленые жгучие глаза всадника обрели спокойное выражение. Разговаривая, он не спеша поглаживал черную, курчавую бороду, пока не подъехал к кузнице. Тут он легко соскочил с седла и поздоровался с кузнецом — здоровущим стариком в кожаном фартуке…
— Третий двор от моста… На крыше стог сена… Вилы в стогу…
— Крепкие куешь подковы, кузнец, — сказал с улыбкой гость, взял одну и сунул ее в торбу, что висела у седла на лошади…
— Стараемся, как можем, — радостно отозвался кузнец…
Бородатый вновь вскочил в седло и двинулся дальше. Он медленно проехал по узкой базарной улочке, вдоль которой тянулись ряды лавок и навесов, и выскочил на пустынную улицу к реке. Тотчас он увидел обнесенный дувалом двор, двухэтажную мазанку с плоской крышей и стог сена с воткнутыми вилами. Всадник постучал в закрытые ворота. Вышла старая женщина в черной шали, спросила, чего путнику надо…
— Передайте хозяину вот эту подкову. Если понравится — привезу еще. — С этими словами он протянул подкову, и женщина, взяв ее, скрылась во дворе. Тут же она вернулась и распахнула ворота…
Всадник въехал во двор, привязал коня к стойлу, огляделся. На веранде стоял в белой чистой рубашке, с засученными рукавами элегантного вида мужчина лет сорока. Лицо его было чисто выбрито и в глазах горел молодой блеск.
— Проходите сюда, дорогой Ходоу, — сказал он и улыбнулся. Худайверды поднялся по ступенькам, оглядывая веранду и хозяина.
— Будем знакомы… Перед вами учитель Ареф, — вежливо произнес тот.
— О! Я давно знаю ваше имя, учитель… А встречаемся в первый раз! — искренне обрадовался Ходоу и продолжал: — Записку получил вашу, почтальон принес…
В это время из комнаты вышел еще один чернобородый с мудрым лбом и осторожным взглядом.
— Знакомьтесь, господин Дадаш… Это тот самый Ходоу, о котором я вам говорил…
— Хорошо, — отозвался Дадаш. — Теперь давайте сядем и поговорим немного о деле. Когда Ареф и Ходоу опустились на палас, Дадаш спросил: — Сколько в вашей группе воинов, дорогой Ходоу?
— Пока мало… Но завтра будет больше… Каждый день приходят парни из сел…
— Значит, все правильно, — сказал и улыбнулся Дадаш. — В Тегеране не зря говорили: народ за Ходоу-сердаром пойдет…
— Ах, какой из меня сердар? — смутился Худайверды. — Я никогда никем не командовал. А если и идут люди ко мне — так это по старой дружбе. У меня ведь друзей много!
Дадаш и Ареф весело рассмеялись. Что может быть еще лучше, когда люди по старой дружбе объединяются?
— Да, да — мы не ошиблись, — твердо сказал Дадаш и посмотрел в глаза Худайверды. — Поручаем тебе объединить и возглавить повстанческие отряды курдов. Пришла пора, дорогой Ходоу, выступить против ханов и их покровителей — британцев, которые терзают нашу страну как борзые беззащитного оленя, а Ахмед-шах, как охотник смотрит на это…
— Истинно так, господин Дадаш, — подтвердил Ходоу…
— Приступать к делу надо немедля ни минуты… Сейчас же, — сказал Ареф и расстелил на паласе карту, украшенную красными кружочками. — Это группы повстанцев, — продолжал он. — Всех их надо объединить в одну…
Прошло два месяца. Снова осень. На грязные тротуары и немощенные улицы падают листья. Миянабадскин базар и площадь перед арком захламлены, воняет нечистотами. О чистоте города никто не заботится. Куда подевались надзиратели его величества? Кому же поддерживать в городе порядок?
— Здравствуйте, господин комендант. Не хотите ли почитать свеженькую газетку? — встречаю я своего опекуна.
— На черта она мне сдалась — твоя газета?! — рычит он. — Чтоб они передохли эти боджнурдские крохоборы!
— Что такое опять случилось, господин комендант?
— Вы, бродяги, только и ждете, чтобы случилось что-нибудь! — не особенно злобно отвечает он, видно, не прочь высказаться, излить наболевшее, — Одна история хуже другой, черт побрал! В Ожгане лошадь у казака увели, опять я виноват. С меня спрашивают, почему прокараулил. В Портане у фарраша винтовку украли. — отвечай. Позавчера возле арка подростки избили Исмаил-фарраша. С меня спрос. Эти сволочи, вдобавок ко всему, записку во двор арка бросили, а в бумажке полное безобразие. Вот что пишут эти слуги шайтана: «Господа боджнурдцы! Убирайтесь от нас, пока не поздно, а то останетесь без штанов!» И в этом виноват, конечно, я! Мне говорят: какой же ты комендант города, если не знаешь, чей это почерк, чьей рукой написана записка?.. Ты представляешь, ишачок, какая наглость?! До чего дожили! Можно подумать, за все это боджурдцы меня золотом осыплют. Никакой пользы нет мне от них! Абсолютно никакой! Когда сидел в арке Самсан, то один туман я получал, а эти крохоборы только оскорбляют! Ай, вообще, когда в поле земля твердая, у пахаря бык быка обвиняет. Да кроме того этот год неважный — год змеи. Подумай, сын свиньи, в такой проклятый год всегда на лошадей болезни нападают, дохнут они безбожно. У казака мерин подох, — крик: «караул, коня украли!»
Должно быть, коменданту очень хочется, чтобы по всей Персии лошади дохли, как мухи. Тогда на него никто не покажет пальцем, что он виноват. Комендант придумывает для меня сказки про дохлых лошадей и врет так откровенно и яростно, что сам своего вранья стыдится.
