Сначала, вместе с другими поднимая грот, Корнелис порвал плащ — точно посередине, в другой раз он стер до дыр о снасти перчатку… и в конце концов понял, что следует если и не сменить костюм, то, по крайней мере, приспособить свою одежду к условиям плавания. Корнелис припомнил, как в юности служил у портного подмастерьем, попросил у одного из матросов ножницы и иголки и прежде всего сделал во всех рубахах прорези, чтобы ткань меньше натягивалась и воздух свободно проникал под одежду. Потом он примерно таким же образом приспособил и остальные части костюма — за исключением шляпы. Шляпу он просто заменил форменной матросской, считая свою слишком роскошной для того, чтобы ее уродовать.
Корнелис отнюдь не жаждал славы искусного портного, но стоило ему показаться в удачно перекроенной одежде, слава эта на него обрушилась и сразу же показалась весьма обременительной. За несколько недель штаны и рубахи остальных пассажиров превратились буквально в лохмотья, и вся надежда у них была теперь только на спасительные ножницы харлемца. К пассажирам присоединились моряки, и Корнелису ничего не оставалось, кроме как принимать заказы на починку и штопку, а поскольку заказами его просто завалили, пришлось даже открыть на корме «Свирепого» нечто вроде швейной мастерской. За мелкую починку одежды клиенты расплачивались с ним кто червивым сухарем, кто пинтой протухшей воды, кто выловленной только накануне, но совсем уже высохшей рыбкой.
Время за шитьем летело незаметно, и последние дни плавания показались Корнелису не такими долгими, как его спутникам. Даже когда «Свирепый» пристал к топкому берегу Пернамбуко, его не было на палубе: он все еще сражался с рубахами, ведь пассажирам хотелось ступить на бразильскую землю одетыми с иголочки, такими же нарядными, как вышли в море. Корнелис попросту не заметил, что корабль добрался до цели, и потому не только пропустил высадку и не видел праздничной толпы колонистов, сбежавшихся узнать новости из Соединенных провинций, но не присутствовал и на ужине, который устроил для прибывших губернатор, граф Йохан Мауриц ван Нассау, тогда как другие пассажиры, расписывая общие приключения, успели выставить себя там в выгодном свете и завязать благодаря этому полезные деловые знакомства.
Хуже того. Когда Корнелис завершил наконец никому уже не нужную работу и вернул матросу ножницы, на судне не оказалось ни единого человека, который помог бы ему выгрузить сундуки, и бедняга, совершенно истощенный и донельзя усталый, вынужден был сам стаскивать на берег всю свою кладь.
Глазу нашего, только что прибывшего из Соединенных провинций, путешественника открылась диковинная для него картина: глинобитные хижины, одни под выгоревшими до белизны соломенными крышами, другие крытые в несколько слоев пальмовыми листьями, теснились вокруг пристани в полном беспорядке. Чуть подальше он увидел дома в европейском стиле — с оштукатуренными каменными стенами, самые большие из них были отделаны деревом и украшены мозаикой, кое-где в тени просторных балконов стояли коляски. И все это — вместе с кокосовыми пальмами — окутывала рыжеватая пыль, которая, похоже, никогда и не оседала… Единственное в пейзаже, что приободрило Корнелиса, была церковь, замыкавшая перспективу единственной улицы, начинавшейся от порта и тянувшейся к лесу. «Если здесь водрузили крест, значит, мы в цивилизованной стране», — подумал голландец.
Возможно, из-за палящего солнца вокруг не было ни души, если не считать нескольких туземцев, которые жевали бетель и поглядывали на новоприбывшего как-то странно… Корнелис стал их уговаривать дотащить до колонии его багаж, но они ни за какие деньги не соглашались — видимо, хозяевам этих людей не понравилось бы, если бы те стали работать на кого-то, кроме них. Когда к Деруику подбежали дети и предложили за несколько стёйверов присмотреть за его вещами, он поначалу обрадовался и согласился, но через минуту, отойдя на несколько шагов, поглядел назад и, обнаружив, что маленькие негодяи открыли его сундуки и принялись делить между собой их содержимое, прибежал обратно и всех разогнал.
И, увы-увы, это оказалось лишь началом его злоключений. В доме губернатора сварливый полукровка — местные называли такую помесь негра и индианки cabra — сообщил ему, что регистрация прибывших на «Свирепом» завершена, господина ван Деруика нельзя уже записать пассажиром этого судна, а значит, он не может претендовать на предусмотренные для новоприбывших удобства. Выяснилось, что все новые хижины распределены, а старые, разрушенные дождями, были хуже логова пекари[33], и единственное жилье, которое можно снять, — пристройка к бараку для рабов близ сахарного завода.
— Только там крыша протекает… — милосердно предупредил полукровка, — и от мельницы адский грохот!
Корнелис снял пристройку.
Освоиться с этим экзотическим миром голландцу оказалось нелегко, и первое время его житье в Пернамбуко было одним нескончаемым испытанием. Счастье еще, что пассажиры «Свирепого» не забыли своего услужливого портного — без их помощи он, скорее всего, просто умер бы от голода или жажды. Конечно, земля тут изобиловала плодами, но после того, как у Корнелиса, съевшего какую-то красную ягодку, скрутило живот, он больше не решался пробовать то, что росло в джунглях. К селедке и сыру здесь было не подступиться, так дорого они стоили, к тому же в долгом плавании эта самая дешевая и сытная на его милой родине пища чаще всего успевала прийти в негодность. А сластями, которых здесь продавали великое множество, — мармелад или желе из гуаявы, варенье из орехов акажу, кокосовые меренги, засахаренные лимоны, — лакомились одни только плантаторы, о чем свидетельствовали их тучность и испорченные зубы.
Голландец понял: если он хочет выжить, надо питаться тем, что едят туземцы, — и стал приучать себя к бобам, вареному мясу каймана, жареным крабам, даже к каким-то дырявившим пальмовые стволы червям толщиной в палец. Единственное, к чему он испытывал стойкое отвращение, были обычные для крестьянского стола лепешки из маниоковой муки: проглотив первый кусок, он так морщился, а после второго начинал так кашлять и отплевываться, что пользовавший колонистов врач Виллем Пизо заподозрил у него аллергию на маниоку.
— …если только это не ностальгия! — таков был второй диагноз лекаря, которого Корнелис изводил рассказами о том, каким тяжелым было плавание и как мучительно ему теперь устраиваться на новом месте.
Проблему жилья пришлось улаживать дольше всего. Полукровка не соврал, описывая убогую хибару, куда Корнелис сразу по приезде отволок свои сундуки. Мало того, что в пристройке, ставшей его первым домом на американской земле, было шумно, грязно и сыро, совсем рядом с ней день и ночь крутились, перемалывая охапки сахарного тростника, мельничные жернова, и от пьянящего запаха у Деруика подкатывала к горлу тошнота, а от носившейся в воздухе сладкой пыли все его рубашки пожелтели и одежда стала липкой, как леденец. Терпение его истощилось, и, узнав, что во дворце губернатора несколько комнат сдаются проезжим, он решил перебраться туда, пусть даже на оплату жилья уйдут все деньги, предназначенные для дела. Но что ему еще оставалось? Харлемец и помыслить не мог о том, чтобы приняться за работу в том жалком состоянии, до какого дошел: запущенная борода, грязные ногти, а камзол засален и заношен до того, что стоял колом.
Что касается торговли, то до этого у папаши Корнелиса руки пока не дошли. Первые три недели по прибытии в Пернамбуко он занимался только обустройством, поисками подходящей еды и возможности содержать себя в чистоте, то есть пытался удовлетворить лишь самые свои насущные потребности, не думая о конкурентах. А те не дремали: ни давно здесь обосновавшиеся торговцы-колонисты, ни новички, приплывшие вместе с ним на «Свирепом». Последние — в основном молодые, алчные и хваткие — легко обходились без сна, мало заботились о том, чем наполнить свою тарелку, единственным их стремлением было преуспеть, — и потому, когда Корнелис решил, наконец, заняться делами, ему не нашлось места в жестокой борьбе, в которую вступили остальные, едва сойдя на берег.
Он явился в факторию за товарами, которые намеревался продать на родине, но оказалось, что почти все уже распределено, а то, что осталось, испорчено и для продажи непригодно. Сахар, фрукты, спиртное — не было ни одного тюка, ни одного бочонка, который не принадлежал бы конкуренту, больше того — все это, должным образом увязанное, записанное и снабженное ярлыками, уже находилось на складах в ожидании отправки. На будущее тоже надежды не было: трюмы судов, возвращавшихся в Европу в ближайшее время, забиты до отказа, конечно, недели через две-три, не раньше, придут другие корабли, но место на них уже сейчас яростно купцами оспаривается.
