Загнав отчаяние вглубь, Го задумался, что ему делать дальше. Армейская служба, каждодневная солдатская лямка больше его не привлекали; оставаться в Пурпурном городе он не хотел. Он попросил, чтобы его перевели в ведомство управления речным транспортом, в Суанькэ на Великом канале. Там Го развернул лихорадочную деятельность, дни его проходили в инспекционных поездках, прогулках под парусами, сочинении стихов; по собственной просьбе он был оставлен в том же ведомстве еще на три года и даже получил повышение, поскольку за время пребывания в прежней должности улучшил речное сообщение и заметно увеличил поступления в государственную казну.
По окончании срока службы в Суанькэ Го отправился в небольшое путешествие, чтобы навестить своего дядю, жившего в Датуне; и из этого путешествия не вернулся; через полгода, поскольку поиски не увенчались успехом, его вычеркнули из должностных списков. Считалось, что он стал жертвой разбойного нападения в горах Наньгу. На самом же деле Го присоединился к «поистине слабым» — в тот момент, когда они ушли из захваченного селения и Ван Лунь их покинул.
Разношерстая братия, которая огибала утесы, именуемые Шэнъи, чтобы двинуться дальше на восток, к знаменитому перевалу Наньгу, сперва испугалась и удивилась, когда одинокий элегантный господин, трусивший на муле, присоединился к хвосту их растянутой колонны и разговорился с двумя замыкавшими шествие бродягами. Бродяги шагали по длинной узкой долине; всадник не обгонял их и не отставал. Го последовал за ними, повинуясь безотчетному чувству; по сути же его привлекал и чем-то тревожил молодой паренек, которого он заметил в середине колонны нагруженных узлами оборванцев. Сам Го не сознавал, что паренек этот напомнил ему неверного друга из Пурпурного города. Двое бродяг много чего ему рассказали; люди в колонне, похоже, были сектантами и могли, при определенных обстоятельствах, стать обременительными для властей. В полдень Го — подсмеиваясь над собой, но почему-то и радуясь, радостно предощущая что-то — присоединился к остановившимся на привал бродягам, которые теперь обращались с ним как со своим.
Он попал в очень странное окружение, однако ничуть не беспокоился и был настроен продолжить знакомство. Ничто не заставляло Го особенно торопиться к дяде; а рыбу, как говорят, не след упускать, ежели она сама идет в руки; к тому же погода была великолепная, набрякшая снегом: словно ребенок наклонился над пропастью, и шелковые покрывала, тонкие шали округло выгибаются, раздуваемые ветром, над его головой; и ты видишь только эти колышущиеся ленты, полотнища, пестрые матерчатые пузыри, но между ними мелькают, как тебе кажется, еще и хитрый веселый взгляд, и хлопок в ладоши, а нос твой с жадностью втягивает воздух, пропитанный ароматом имбиря.
Го в шапке чиновника, меховой шубе, подбитых мехом сапогах сидел на земле рядом с чайником; его мул был привязан тут же; единственная чашка переходила по кругу; Го пил чай, испытывая необыкновенное удовольствие. Еще прежде, чем стемнело и шестеро бродяг развели в пещере маленький костер, он сказал, что хотел бы остаться с ними.
Получилось так, что уже на следующий день его поставили перед необходимостью выбора. Ма Ноу осторожно объяснил, что они уже истощили запасы продовольствия, захваченные в селении; теперь каждый должен сам заботиться о себе и еще поддерживать слабых; так не согласится ли их гость продать в ближайшем селении свою шубу, чтобы приобрести на вырученные деньги рис и бобы, — если действительно желает остаться с ними? Произнося эту тираду, бывший монах живо представлял себе, как странно будет выглядеть сей благородный господин с дерзкими глазами, гарцующий на красивом муле, когда облачится, как все они, в толстую ватную куртку и начнет протягивать навстречу прохожим чашу для подаяния.
Го, однако, не сказал «нет»; он попросил один день на размышления. Попросил только один день, так как почувствовал, что не выдержит более долгих раздумий: ему хотелось резким ударом проломить окружающую его каменную стену. И он погрузился в свои смутные мысли. Когда-то ему не помогли ни ученость Мэнцзы[105], ни песни из «Шицзина», которые он знал наизусть, как и комментарии к ним. Все это не помешало тому, что красивый большеглазый мальчик со стройными ногами предал его и над ним насмеялся.
С рычанием — словно тигр — выломилось что-то из его груди, рванулось прочь; он, онемевший от ярости, мог бы рубануть это «что-то», будь у него с собой меч. Потом оно тигром набросилось на него, а он, растопырив пальцы, этого тигра душил; потом, не меньше получаса, держал на вытянутых руках уже обмякшее неживое тело и, не помня себя, все тряс и тряс. Большеглазого мальчика с нарумяненными щеками; Гэн Цзуна. Боролся с ним, а после, задыхаясь, упал на промерзшую землю. Никто его не трогал.
Го с силой разжевывал что-то, не разжимая зубов, но ощущая игру челюстных мускулов, и при этом напряженно рассматривал два острых зеленоватых камушка, которые выглядели как необработанный нефрит[106].
Маловероятно, чтобы здесь, посреди дороги, просто так оказался необработанный нефрит; возможно, камушки кто-то потерял.
Но, так или иначе, это был нефрит — хотя в здешних местах никто даже не торговал необработанным нефритом.
Го осторожно поднял один камушек, потом другой, ощутил их вес в кулаке; так или иначе, ему хотелось их сохранить, отдать для обработки в Суанькэ, где были хорошие шлифовальщики камней.
Если они настоящие, он распорядится, чтобы их прикрепили к поясу — так, как он сам придумал несколько лет назад, — поместив между зелеными и лиловыми вышивками[107].
Да, так он и поступит с этими удивительными камнями.
Два последних бродяги уже скрылись за поворотом извилистой дороги, и он, как ни старался, не мог их отсюда разглядеть. Сейчас, возможно, они идут прямо, потом свернут направо и налево, опять направо и опять налево.
Го прищурил глаза.
Дело, наверное, в том, что они сворачивали то вправо, то влево.
Или во всем виноват этот набрякший снегом воздух, эта серая дымка, льнущая к голому склону, чуть выше осыпи, по которой пролегает тропа, эта таинственная податливая масса, которую никак не стряхнешь, не отчистишь. Но зато ее можно набирать полными горстями, прижимать к щекам.
Внезапно вспомнилось: «Ах, лотосы-лампадки, сегодня вас зажгут, а завтра просто выкинут, на свалку отнесут…» Детская песенка упрямо напоминала о себе, и именно благодаря ей он смог опереться рукой о землю, привстать на одно колено, потом выпрямиться и сделать первый шаг. А вскоре Го уже добрался до того самого поворота дороги и побежал во весь дух, догоняя исчезнувших бродяг.
Он присоединился к тем четверым, из которых один, горбун с умным худым лицом и глазами навыкате, читал вслух сутру — медленно, поскольку страдал одышкой. Го некоторое время слушал его нелепое бормотание. Все четверо сосредоточенно хмурили лбы и поджимали губы. Го, как человек посторонний, не встревал. Он вертел в руках два острых зеленых камушка и спустя некоторое время показал их горбуну, спросил, как тот думает, не нефрит ли это. Горбун взглянул на него, потом все четверо принялись с серьезным видом проверять камушки: терли их друг о друга, лизали кончиком языка. И один за другим отрицательно качали головами; горбун, выразив свое сожаление, вернул камни.
«Я хотел, — сказал Го, в задумчивости шагая рядом, — заказать себе пояс с зелеными и голубыми вышивками; к нему прикрепили бы камни, так, как я сам придумал несколько лег назад. Но раз вы полагаете, что это не настоящий нефрит, ничего не получится».
Горбун поднял к глазам листок с сутрой и кусочком угля перечеркнул один квадрат в нарисованной «молитвенной пирамиде»[108]. «Мы хотим еще раз прочитать сутру о Малой Переправе».
Го подождал, пока день истечет — вплоть до последних капель в водяной клепсидре.
И день сменился красивым, мягко обволакивающим окрестности вечером.
Го про себя принес обет бедности, покоя, недеяния. Он не попросил у новых знакомых никакого испытательного срока, а просто сказал, что присоединяется к ним; и взмахнул — холодно-отстраняюще — рукой, будто только что прикоснулся к крышке гроба.
На следующий день, тоже в час заката, этот физически крепкий человек находился уже в тридцати ли от пещеры, где Ма Ноу снял с него опушенную собольим мехом шапку и дорогую длиннополую шубу Теперь по внешнему виду Го ничем не отличался от остальных. Бродяги сидели на мягкой, поросшей травой лесной земле. Они доставали из котелков комочки просяной каши или «собачьего риса», макали их в плошку с уксусом.
Через два-три дня они доберутся до равнины; там в светлое время суток придется разлучаться с новыми приятелями, просить милостыню. И там будут города, будет Пекин.
