Стремительно шагавший генерал восторженно уставился на премированного бульдога, сопровождавшего конногвардейца.
– Не кобель, а загляденье!
Он присел на корточки перед собакой.
– Рожа ты каторжная! А челюсти-то какие; вцепится – не оторвать небось.
И генерал одобрительно заржал оглушительным протяжным смелом.
Бульдог сперва отнёсся к шумливому незнакомцу подозрительно, поросился даже, не рвануть ли зубами красную подкладку генеральского пальто. Разобравшись, что это добряк и всё идёт по-хорошему, собака примирительно засопела и сочно лизнула генерала в бороду.
– Брысь!.. – ещё громче заржал обрадованный генерал. – Ты пса постереги, – приказал он швейцару, – а то смотри: в толчее как раз махнёт на двор душить голубей. – Вы ко мне? – осведомился он у Репенина и, подхватив его фамильярно под руку, повлёк через боковую дверь прямо в служебный кабинет.
– Сугубо рад вас видеть, граф, – приветливо сказал генерал, усаживаясь. – Ваш приход сегодня обозначает, видимо, похвальную готовность по старинке от службы не отказываться?
– Свыше желают, чтобы я повременил. Мне милостиво обещано вскоре лестное строевое назначение здесь, в Петербурге, – без обиняков заявил Репенин.
Генерал задумчиво почесал карандашом свою плешь и насупился.
– Раз так, прекословить, конечно, не приходится. Очень жаль. Для пользы службы я, признаться, радовался, что очередь сегодня на этот полк выпадает именно вам.
– Следующий по старшинству – академик, – сдержанно заметил Репенин.
– Случай, видите ли, совсем особенный, – с ноткой досады возразил генерал и поспешил пояснить: шефом этого полка был не кто иной, как германский император Вильгельм II[124], а полк недавно переименовали из драгунского в гусарский. Новому командиру предстояло выехать с полковой депутацией в Германию для традиционного поднесения монарху мундира нового образца.
– Для этого достаточно, мне кажется, знать немного по-немецки, – заметил Репенин.
– Ошибаетесь! Главное – представительство. У императора слабость к показной стороне. Когда он присылает немцев в Петербург, вспомните – какой подбор! Молодец к молодцу, и все фюрсты[125], рейхсграфы или потомки тевтонских меченосцев. Не следует и нам перед ними лицом в грязь!
– Разве это в военном отношении так важно?
– Важней, чем полагаете! – с живостью воскликнул генерал и вскочил. – Послушайте, граф, я с вами начистоту, без утайки.
Противоположную стену кабинета заполняла двухсаженная стратегическая карта империи. Генерал окинул её профессиональным взглядом и по привычке поискал вокруг себя указку.
– Взгляните на эту громадину, – сказал он, вооружившись канцелярской метёлкой из перьев. – Несмотря на японскую войну[126], принято думать: мы не страна, а целая часть света; шапками, мол, закидаем. На деле же давно наша военная мощь куда как условна.
Генерал метёлкой заводил по карте и принялся очерчивать конногвардейцу тревожные недочёты отечественной обороны. Он сыпал фактами и цифрами с вразумительной ясностью и всё больше увлекался. Экспромтом получалась блестящая лекция, точно с кафедры в академии. Но сейчас генерал подчёркивал как раз всё то, что годами тщательно сглаживалось и замалчивалось перед обычной офицерской аудиторией.
– Десять с лишком тысяч вёрст сухопутной границы без естественных оборонительных преград, – врезывалось в голову Репенина. – Острый недостаток путей сообщения… Устарелые или недоделанные крепости… Отсталая промышленность… Если Россия продолжает ещё благополучно разрешать свои великодержавные задачи, то только по инерции, до первого серьёзного удара.
Конногвардеец мрачно уставился на карту. Точка зрения генерала являлась для него новой и неожиданной. Он всегда полагал, что всё иначе и лучше. Но здравый смысл подсказывал: этот знает, о чём толкует; вероятно, всё именно так и есть…
– Прав, значит, был покойный государь[127], – проговорил он сквозь усы. – Нельзя нам воевать.
– Сами понимаете!
Генерал отшвырнул метёлку и порывисто зашагал по комнате.
– А как, по-вашему, Германия? – решился спросить Репенин.
Генерал ответил, что, конечно, немцам наше истинное положение давно известно. Но пока ведут они себя всё-таки с оглядкой. Берлину продолжает импонировать призрак: необозримая Россия и её славное боевое прошлое. Этим козырем нельзя пренебрегать. Германский император – неврастеник, он впечатлителен. Необходимо временами невзначай освежать ему память.
Генерал добавил с досадой:
– А вот сегодня случай упускается такой, что положительно грешно.
Он круто остановился перед конногвардейцем:
– Сознаёте ли вы, граф Репенин, что имя ваше говорит всякому немецкому военному? Ваш пращур, фельдмаршал… Ведь это: разгром под Кунерсдорфом, занятие русскими Берлина, Фридрих Великий, загнанный и помышлявший о самоубийстве![128]
Репенин нахмурился. Вспомнилось вчерашнее «noblesse oblige» и надменная нотка в голосе Софи.
– Какие славные страницы в русском прошлом, – взмахнул руками генерал и зашагал опять. – Люди прежде были у нас другие. Что, впрочем, говорить: ими создалась российская великодержавность, а наше поколение – её растратчики. – Генерал понизил голос: – Свыше тоже, бывало, распущенность не поощрялась.
В нём заговорил пламенный любитель военной истории. Он пошарил в толстом портфеле на столе и отвёл на аршин от дальнозорких глаз найденный листок.
– Вот, например, приказ Петра Великого… – Он прочёл: – «Доблестному войску – наше царское спасибо. Генерал же аншефа князя Луховского списать в солдаты, понеже полки дрались явственно, а шведам порухи паки не нанесли». Что вы скажете? – восторженно воскликнул генерал. Но вдруг вспомнил: – Позвольте, ведь, кажется, графиня урождена?..
– Княжна Луховская…
Ясный немигающий взгляд Репенина застыл на мгновение. Он повёл усами и протянул руку за каской.
– Я и не подумал… – запнулся генерал. – Вы, граф, молодожён. Здесь, в столице, великосветская жизнь, родня и развлечения. Графиня привыкла. Ей, вероятно, не захочется…
– Не жене решать, – отрезал Репенин, вставая.
– Разумеется! – одобрительно поддержал генерал, хотя сам дома трепетал перед сварливой супругой.
Репенин с каской в руке официально выпрямился:
– Позвольте доложить: я ходатайствую командовать освободившимся гусарским полком.
Генерал заморгал глазами от неожиданности.
– Вот это я понимаю! В добрый час. Нашему брату военному миндальничать некогда. А жёны – пусть приспосабливаются. Дело известное: ле метье милитер е данжере антан де герр, е монотон антан де пе[129].
Уверенно произнеся эти французские слова с отменно чернозёмным выговором, генерал самодовольно осклабился.
– А без военных всё-таки не обойтись, – задумчиво заметил Репенин, предпочитая продолжать по-русски.
Генерал замахал руками:
– Ещё бы! Сказано недаром: человек человеку волк.
На прощанье он разразился снова оглушительным хохотом.
Дома Репенин прошёл прямо к жене и застал её за туалетом. После утренней ванны она сидела разрумянившаяся, в кружевном капотике. Горничная принималась её причёсывать.
Софи, с зеркалом в руках, тряхнула распущенными пепельными волосами.
– Ты не заметил, как они теперь, к весне, темнеют? – озабоченно спросила она мужа. – Парикмахер уверяет, что в Петербурге гадкая вода.
– Тебя она не портит, – улыбнулся Репенин и, запасшись терпением, сел.
Софи через плечо попрыскала на него любимыми духами.
– Знаешь, что я придумала? – весело начала она. Оказалось, что у неё на осень был целый план. – Сначала – ехать на Итальянские озёра и пробыть там месяц одним; оттуда – в Париж; и только в ноябре – назад домой.
Софи была заранее уверена в согласии мужа.
– Рассчитай, пожалуйста, Серёжа, свой отпуск так, чтобы август провести на Комо… Тише, милая, больно, – обратилась она к горничной.
Репенин достал папиросу и выжидательно закурил. Минут через десять причёсывание кончилось. Софи оглядела себя ещё раз и решила:
– Теперь, кажется, ничего.
– Мне надо, дорогая, переговорить с тобой серьёзно, – сказал Репенин, как только горничная вышла.
– Лучше поцелуй меня сначала хорошенько, – прижалась к нему Софи. – Скучные дела потом. Теперь я слушаю, – покорно откинулась она в кресле и, взяв большой пушок, стала пудрить зацелованные мужем плечи и шею.
Репенин подходил всегда к вопросу прямо. Он без предисловий изложил, как умел, что произошло в Главном штабе, и закончил словами:
– Остаётся, значит, ждать приказа и быть готовым к отъезду.
