Нина передала Тони веер, и он поспешно сунул его в ящик стола.
– Если хотите, я могу забрать ваши коробки, – сказала она. – Пусть лежат у меня, а вы пока думайте, что с ними делать.
Тони опешил:
– Вы действительно согласны? Ох, спасибо! Но Тамара меня убьет, если узнает. Она подумает, что я вас растлеваю.
– Мы ей ничего не скажем, а я и смотреть не буду, что в этих коробках. Вы мне помогаете, и я обязана отплатить вам добром.
Нина велела врезать в дверь гардеробной замок. Вечером носильщики приволокли тридцать две коробки. Прислуге было сказано, что в них хозяйкин багаж из России.
Нина отпустила Чьинь и задернула на окнах портьеры. Любопытство переполняло ее. Олман всю дорогу умолял ее не открывать крышки: «Там хранятся ужасные вещи. Мэнфилд был безумным эротоманом, это и свело его в могилу». Нина поклялась всем святым.
Потихоньку, как вор-домушник, она открыла дверь гардеробной.
Лампочка в спальне вспыхнула и погасла – перегорела.
– Вот дьявол!
Свет ночника не доходил до гардеробной. В досаде и нетерпении, Нина побежала на кухню, поискала в кладовой новую лампочку – не нашла, попыталась вывернуть старую из торшера – резьбу заело. Перенесла торшер в спальню – провод короткий, до гардеробной не дотягивается.
Наконец Нина разыскала в комоде церковную свечу, поставила ее в стакан и вернулась назад. Спичка с шипением вспыхнула и озарила серые бока коробок. Пламя затрепетало на фитиле.
Нина разбирала в ночи преступный клад.
Первая коробка: футляр, обитый шелковой тканью. Внутри – завернутый в папиросную бумагу маленький диск из слоновой кости с отверстием в середине: хризантема с девятью лепестками, а на ней – прекрасная обнаженная женщина. Тело ее чуть поблескивало, глаза были закрыты, на губах – улыбка.
Браслет из фарфоровых пластин: на каждой – контур сада, пагоды, моста. Девушка раздвинула колени. Пояс от ее халата красной змейкой скользил по животу.
Свиток – кажется, японский. Дама в богатых шелках. Самурай с выбритым теменем выводил на ее обнаженном бедре тонкие столбики иероглифов.
К свитку была прикреплена записка – перевод:
Уснуть на рукаве твоем,
Хранящем тонкий аромат.
Перед рассветом
Качнулся полог на двери.
В сырой траве едва видны следы.
Пламя на фитиле колебалось, бумага просвечивала, и по ней двигались огненные тени.
Нина села на пол. Растерянность. Смущение. Желание подолгу разглядывать вывороченные наружу, тщательно выписанные… – господи, как назвать? органы?
Может, она зря согласилась взять эти коробки? Что, если однажды полиция нагрянет к ней с обыском и найдет их? Впрочем, если полиция придет сюда, Нине уже будет все равно: ей останется только выпрыгнуть из окна.
Она достала тяжелый альбом с медными уголками. Гравюры… Пряный запах – от красок ли? от бумаги? В европейской традиции обнаженная натура либо стерильна, как у античных богов, либо слащава, как у пышнобедрых графинь, стремившихся запечатлеть себя в игривых позах. Или вовсе похабна, как у некрасивых толстых баб на срамных открытках.
А здесь было что-то другое. Естественность и простота.
Альбом соскользнул на пол, одна из страниц загнулась, но Нина не стала ее поправлять. Грудь медленно наливалась ровным, густым теплом. Художники, рисовавшие все это, имели в виду любовь, от которой замирает душа. Они не умели изображать тела так правдиво, как великие европейские живописцы, их не смущали нарушенные пропорции и неправильные черты лица. Но у них отчего-то получалось показать восторг сопричастности – все то, что просвещенные европейцы столетиями прятали от себя и друг от друга и карали законом, чтобы никто не узнал, как оно должно быть – естественно и просто.
Нина закрыла ладонями глаза.
«Я хочу, чтобы у меня появился любовник. Мне требуется мужчина, которого я буду любить».
В самой большой коробке она нашла седло с острым колом, торчащим посередине. Прежний хозяин снабдил его запиской: «Данное седло привязывали на ослиную спину и сажали на него неверную жену – чтоб кол был там, чем согрешила. Потом пускали осла вскачь».
Флаги на ветру, ревущий оркестр.
Солнце сворачивалось причудливыми кренделями в медных трубах, огненные зигзаги – по пряжкам, пуговицам и бляхам на мундирах. Лица распаренные и счастливые.
Четвертое июля – американская колония в Шанхае отмечала День независимости США со всей возможной помпой. В городском парке установили навесы, под ними – длинные столы с белыми скатертями. Здесь же палатки с сувенирами, дымные жаровни, карусели для детей, разукрашенные бумажными цветами пони и огромная сцена с кафедрой, приготовленной для выступлений генерального консула США и председателя Муниципального совета.
Жара такая, что воздух слоится и дрожит. Над толпой – аромат ванильного мороженого вперемешку с мясным духом и горьким запахом пороха.
В тире – грохот выстрелов и одобрительные выкрики. Внутри палатки еще бóльшая жара. На налитом солнцем брезенте – тени от веток. Выстрел, еще, еще… Нина отняла приклад от плеча:
– В десятку.
Хозяин тира с благоговением взглянул на нее, потом на столпившихся зевак:
– В первый раз вижу такое, мадам!
Нина улыбнулась. Передав карабин хозяину, она пошла сквозь расступившуюся толпу, каждым нервом чувствуя: Даниэль Бернар смотрит ей вслед.
Он должен был сдаться первым. И Даниэль, и Нина знали, что между ними что-то происходит: они постоянно встречались – у общих знакомых, на улице, в кафе. Они кивали друг другу, но никогда не заговаривали. И уже по этому признаку, по явной намеренной отстраненности, Нина догадывалась, что дело идет на лад. Даниэль Бернар всеми силами пытался избежать разговоров с ней, но допускал саму их возможность.
Нина пребывала в состоянии взвинченного до предела азарта. Она перестала ездить к Тамаре, к своим маскарадно-бальным делам относилась с прохладцей – все душевные и физические силы забирала война против совести мистера Бернара.
Его мир лишь отчасти пересекался с миром Нины, и лишь в тех областях, которые не требовали высокого социального положения: театр, спортивные состязания, некоторые дома, хозяева которых были достаточно влиятельны, чтобы приглашать людей вроде Бернаров, но недостаточно самолюбивы, чтобы отказаться от компании нуворишей.
Несколько раз Нина встречалась с Эдной. Миссис Бернар была весела и доброжелательна, но при этом чувствовалось, что гости, разговоры и приятельские отношения – это лишь малая часть ее жизни. Эдна была одним из тех счастливчиков, которые находят себе цель и знают, как ее достичь. Она страстно любила свою работу, но не любовью пустоголовой девицы, хватающейся за все, что теоретически может ее прославить, а сильной, мощной любовью умного и ответственного человека.
Нина сравнивала себя с миссис Бернар – и понимала, что в очень многом ей никогда не перещеголять ее. Эдна была демократична, не придавала значения внешнему блеску, одевалась с изысканной простотой женщины, привыкшей к доступности всех благ. В ней чувствовался высокий класс, которым она не гордилась; скорее всего, она даже не замечала его, как воздух, которым дышит.
И тем не менее Даниэль Бернар поглядывал на сторону. Что-то заставляло его вскидывать глаза, когда Нина входила в комнату. Она-то как раз не обладала ни врожденным чувством собственного достоинства, ни умением носить льняные кофточки так, чтобы казаться в них дамой из высшего общества. Нина понимала, что красота ее, созданная с помощью модных журналов, криклива и потому слегка вульгарна. Что в стремлении изумить она часто перегибает палку. Что в отличие от Эдны ей приходится требовать уважения к себе, буквально заставлять считаться с собой.
У Нины было только одно преимущество перед миссис Бернар – то самое, которым обладали кочевники, внезапно наваливавшиеся на безмятежные города. Эдна не готовилась к войне. Она была уверена, что цивилизованность и университетское образование защитят ее от любых напастей.
Нина говорила себе, что не сомневается в успехе. Неправда, она постоянно терзала себя вопросами: да или нет? получится или не получится? То, что Даниэль, скорее всего, знал ее тайну, только подхлестывало ее. Но мистер Бернар должен был сам переступить черту.
Лицо его зажило; он оказался не таким красавцем, как на фотокарточке в кабинете Олмана, – бывают люди, которые на портретах выглядят лучше, чем в жизни. Но Нина уже решила, что ей необходим этот спокойный, мудрый человек. Ей хотелось присвоить его точно так, как она присвоила коробки Тони Олмана. Инстинкт собственника: красоту надо притащить к себе в дом. Яркую бабочку – поймать, цветы – сорвать и поставить в вазу, закат – нарисовать, шляпку – купить, сделать все, что возможно, чтобы удержать в руках ускользающее чувство восхищения.
