Марфа оделась и за ноги поволокла мужа из квартиры. В дурмане мне почему-то виделось кино, только пленка была не черно-белой, а кроваво-красной. Вот Марфа тащит Петра по коридору, поскальзывается на оледенелых помоях и замерзших экскрементах. Вот она спускается по лестнице, и голова Петра бьется по деревянным ступенькам с глухим звуком. Марфа вытащила мертвеца на улицу…
Видение обрывается, я не знаю, плакала ли она, просила ли прощения. Я проваливаюсь в глубокий беспробудный сон.
Утром я проснулась мокрая от пота — температура спала, я выздоровела, молоко не пропало.
11 февраля 1942 года
Вчера умерла мама.
Отказалась от ужина:
— У меня нет аппетита.
Слово «аппетит» для нас звучит так же нелепо, как, например, «пеньюар». Марфа пыталась заставить ее покушать, но мама изящно, даже кокетливо помахала рукой и показала на нас со Степкой — отдай им. Говорить ей было трудно, хотя, очевидно, хотелось.
— Вероятно, пришел мой час, — сказала мама. — Забавно, что я умираю в тот же день, что и родилась. Не спрашивайте, сколько мне лет, это негалантно.
Мама выглядела на восемьдесят или девяносто — сморщенное старушечье личико. Она говорила с закрытыми глазами, задыхаясь, с остановками. Мы с Марфой сидели рядом, я держала маму за руку.
— Мне всегда казалось, что мое предназначение — быть музой. Но вдохновительницей большого таланта я не стала. Хотя чем я хуже Лили Брик?
— Куда ей до вас! — горячо заверила Марфа. — Лилька Дрик вам в подметки не годится!
Мама открыла глаза, посмотрела на меня и слабо улыбнулась: Марфа понятия не имела, кто такая Лиля Брик.
— Наверное, — продолжала мама, — я скорее чеховская Попрыгунья.
Марфа, снова не поняв, спросила меня взглядом: хвалит мама себя или ругает? Я не могла ответить, душили слезы, только головой мотнула.
— Дык попрыгаем ишшо, — сказала Марфа, — вот весна придет и попрыгаем. Не след себя раньше времени хоронить.
— Придет весна, — повторила мама. — Это замечательно, я люблю весну. Марфа! Спасибо тебе за все. Сбереги детей. Прощайте! Я посплю сейчас.
— Может, на кровать мою? — предложила Марфа. — Который месяц в кресле скрючившись.
— Пожалуй, на кровать, — согласилась мама.
Это были ее последние слова.
Когда мы ложились спать, мама была еще жива, Марфа проверяла ее дыхание, поднося зеркальце ко рту. Среди ночи я проснулась от бормотания: горела свечка, Марфа сидела на табуретке около мамы и тихо наизусть читала какие-то религиозные тексты.
— Мама? — спросила я.
— Преставилась, — ответила Марфа и продолжила бормотание.
Я не вскочила, не заплакала, я через минуту снова заснула. Во сне я ругала себя за бездушие, просыпалась, Марфа все читала и читала, кажется, даже не повторялась. Я снова засыпала, снова ругала себя и в то же время удивлялась, откуда Марфа знает столько молитв.
Утром Марфа разбудила меня и Степку:
— Попрощайтесь.
Мама лежала в белом мешке, вроде савана, зашитым по горло, только лицо видно, остаток ткани складками обрамляет ее голову.
— Поцелуйте ее, можно просто ко лбу губами прикоснуться. И пожелайте ей прощения за все грехи, винные и невинные, вечной памяти и земли пухом.
— Я не запомнил все, — испуганно сказал Степка.
— Говори, что запомнил или от себя.
— Елена Григорьевна, спасибо, что подарили мне самолетик… И еще, это я сломал замочек в вашей шкатулке…
Степка разрыдался, поцеловать покойницу он боялся, да никто и не заставлял.
Я передала Илюшу Марфе, встала на колени, обняла маму.
— Прости, прости, прости! Мамочка, прости! — твердила я.
— Ну все, будет! — прервала мои стенания Марфа. — Чайник на плиту поставьте.
Марфа взяла иголку с ниткой, накинула ткань маме на лицо, зашила саван до верха.
Полдня Марфа на улице сторожила санитарную машину. Приходила греться на несколько минут и снова возвращалась на мороз. Мужа Марфа выволокла на улицу за ноги, а за мамой привела санитаров с носилками. Они сказали, что отвозят умерших на пустырь рядом со старой Пискаревской дорогой. Туда не долетают снаряды, там нет заводов, поэтому немцы Пискаревку не бомбят.
— Могилки, конечно, не будет, — вздохнула Марфа, — но хоть место знаем, куда прийти поклониться. Если доживем и в силах будем.
12 февраля 1942 года
В детстве я обожала маму, она была моим кумиром. С годами растущее количество обид на маму испарило обожание. Это как испаряется кипящая вода в кастрюле. Я со своей любовью была маме не нужна. Ей никто не был нужен, но ведь я не «никто». Моей «правильной» мамой была Марфа — заботливая и чуткая, добрая и ласковая. И рядом всегда находился Митя. Я переняла папино отношение к маме — почтительное, с легким налетом иронии. Рядом с мамой, в сравнении с ней я чувствовала себя недостаточно изящной, утонченной, воздушной — неотесанной.
Когда принималась ревниво и самоуничижительно сравнивать нас или жаловаться на мамины капризы, ее избалованность, эгоизм, Митя пожимал плечами:
— Она такая, какая есть. Ты другая. В миллион раз лучше.
Мы никогда не жили в усадьбах, поместьях, в замках или во дворцах. Но мы всегда жили с королевой. Благодаря ее присутствию быт наш приобретал черты и оттенки светскости, благородства, достоинства, изысканности.
Королева умерла. И, оглядываясь по сторонам, мы теперь будем видеть лачугу. Я не имею в виду нынешнее убогое пристанище, я не про стены, а про дух.
Мамочка, прости меня!
Хлопотами Камышина Марфу с детьми внесли в списки на эвакуацию по Дороге жизни.
Марфа не любила переезды. Она была деревенской закваски, а у крестьян не бывает возможности в отпуска ездить — хозяйство не отпускает. Необходимость сорваться с земли, бросить хозяйство и домовладение всегда связана с лихолетьем или несчастьем. Однако сундук уже давно пуст, а конца Блокады не видать. Марфа поставила Камышину условие: ехать они должны в Сибирь, в Погорелово.
— Я не всесилен! — возмутился Александр Павлович. — Я не имею доступа к эвакуационным потокам и даже понятия не имею, кто этим занимается. Беженцев принимает вся страна.
— Вся страна нам без надобности. Нам — в Омскую область.
— Повторяю еще раз, бестолковая ты голова…
— Ежили со мной что случится, — перебила Марфа, — то в Погорелове Парася, она присмотрит за детками.
— Как с тобой случится? — растерялся Камышин. — Ты это брось! С тобой ничего не может случиться! — рывком крепко прижал ее к себе.
В его объятиях не было ничего амурного, похотливого, лишь острый страх за нее. Марфа в ответ легонько, с благодарностью погладила его по спине. Она тоже ведь не железная, ей тоже сочувствия, пусть граммулечки, хочется.
Про то, что она железная, Александр Павлович и заговорил. Он был на полголовы ниже Марфы, твердил, уткнувшись ей в шею, замотанную платком.
— Ты у меня стойкая! Когда другие ломаются, ты только гнешься. Настоящая русская женщина!
— Сибирячка, — поправила его Марфа, освобождаясь из объятий.
Камышин хмыкнул ласково-насмешливо.
Марфе был чужд шовинизм, все национальности для нее были равны. Кроме сибиряков. Они — особняком. Все народности по одну сторону, сибиряки — по другую. Поэтому Марфе не нравилось, когда ее причисляли к русским бабам.
— Ты русская женщина в квадрате, — улыбнулся Камышин.
— Где-где?
— В квадрате — значит, во много раз более… ух! — Он потряс в воздухе кулаками.
— Хоть круглая, хоть квадратная, а ехать нам надо домой, к Парасеньке, ей одной доверюсь.
— Но я не господь бог!
— Бог бумажек не пишет и печати на них не шлепает. А вы, помнится, золовке моей Нюране таких хороших бумажек наделали, что она до Курска доехала, в институт поступила и теперь доктор практикующий.
— Было другое время, а бумажки те — филькина грамота.
— Время другое, а к документам с печатями и подписями почтение не померкло.
— В этом я с тобой соглашусь.
Перед отъездом Настя сожгла в печке свой дневник. Не только потому, что там описывалось, как Марфа убила мужа. Есть испытания, о которых нужно забыть, чтобы двигаться дальше. Не рассказывать о них, гнать из памяти, как выйти из тьмы к свету, из ада — на волю. Пережившие ад стараются не ворошить прошлое.
Камышин выправил «Предписание следования» с настоящими подписями и печатями. Ставившие подписи руководители честно предупреждали, что сей документ приказного характера не имеет. До Урала и за Уралом будет много начальников, в чьей законной воле не брать «Предписание» в расчет. Железная дорога работает с колоссальными перегрузками.
От Финляндского вокзала их везли на поезде до станции Борисова Грива. Там, как обещали, эвакуированных блокадников пересадят на автобусы и грузовики, отправят по замерзшей Ладоге до Волховстроя.
