вы увидите мои легионы со знамёнами, на которых будут написаны новые победы... Расходитесь!
Таким образом кончилось собрание. Мы поехали в город, и все мы, галльские вожди, ехали молча.
На следующий день я разбудил своих людей, и мы потихоньку поехали в Лютецию. Мы увидели, что дорога была истоптана бесконечным множеством сандалий, множеством копыт и изборождена колеями от тяжёлых колёс. Мы узнали, что ещё ночью Цезарь с легионами прошёл по этой дороге, направляясь к Сене.
Когда мы прибыли в Лютецию, нам сказали, что Цезарь тут проходил и вернулся через сорок восемь часов, поспешно направляясь к северо-востоку. В несколько дней поход против карнутов и зенонов был окончен. Мы были поражены быстротой его походов. Мы только что видели его на юге, как он был уже на севере и с яростью побивал непокорных. Через несколько недель мы узнали, что он перекинул мост через Рейн и во второй раз переправился через большую реку, чтобы распространить ужас в германских лесах.
Нам было тяжело, но мы не падали духом... Боги наконец освободят нас: два раза человек этот переплывал через океан и два раза через Рейн; морские боги не всегда терпели такую наглость человека. Морские волны уже раз разбили его флот, — почём знать, может быть Рейн разрушит его мост?
XIV. Амбиорига
Постоянно стараясь поддерживать союз с паризами против иноземного владычества, я отправился однажды посетить одного предводителя правого берега. Меня сопровождали только Думнак и Арвирах.
Через Сену мы переправились на судне, которое затем спрятали под высокую иву. Пробыв в деревне два дня, мы на обратном пути подъехали к берегу и остановились, чтобы закусить.
Вдруг мы увидели подъехавшего к реке всадника, направлявшегося с северной стороны. Он был вооружён и одет как германец. Всадник был весь в пыли и, очевидно, утомлён, как была утомлена и его лошадь. Нас всего более удивило то, что лицо его было закрыто не только опущенным забралом, но ещё стальной сеткой. Таинственный всадник подъехал к самой воде и древком своей пики стал пробовать глубину. Река была глубока и быстра, что, очевидно, огорчило его. Вдруг он вскрикнул от радости, заметив под ивой наше судно. Соскочив с лошади, он взял её под уздцы и, войдя на судно, вынул меч, чтобы обрубить верёвки.
Думнак и Арвирах тотчас же вскочили, выхватили свои мечи и, бросившись к незнакомцу, стали кричать:
— Стой, бродяга? Для тебя разве мы припасли судно? Сойди прочь!
Незнакомец быстро спрыгнул на берег и древком своего копья ударил направо Арвираха и налево Думнака. Оба упали ниц, вытянув руки, и так как это происходило у самой реки, то оба они попали в воду.
При виде этого я страшно рассердился: в лице моих воинов оскорбляли и меня. Я отвязал своего коня, вскочил на него и, опустив копьё, понёсся на врага.
Увидев меня, он также вскочил на лошадь и поскакал ко мне, также с опущенным копьём, прижав к груди щит.
Моё копьё скользнуло по его щиту, а его копьё разбилось о мой бронзовый пояс. От этих ударов мы почти опрокинулись на спины наших лошадей, а то присели на задние ноги. Конь незнакомца присел так, что не мог уже приподняться и только бился, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, и наконец упал. Всадник ловко успел сбросить стремена и встал, расширив ноги, над упавшим конём.
В этом-то положении он получил мой второй удар, на этот раз мечом. Он отбил мой удар и задел моё плечо. Я ответил вторым ударом, который он опять отстранил и, бросившись на меня, концом своего меча попал в мой пояс, но не сделал мне ни малейшего вреда. Тут я нанёс сильный удар по его шлему, и незнакомец упал ниц. Я соскочил с лошади и, повернув его на спину, приложил меч к горлу.
В эту минуту Думнак и Арвирах вылезали из воды, цепляясь за береговые кусты, мокрые, покрытые тиной, выпуская воду изо рта и из носа. Почувствовав возможность говорить, один из них, ещё захлёбываясь, закричал:
— Бей! Бей! Рази!.. Доконай его, разбойника!
Побеждённый продолжал лежать неподвижно, и мне не хотелось добивать уже поверженного врага. Да и вдобавок, при виде моих верных слуг, мокрых, грязных от тины и запутанных в водорослях, я никак не мог удержаться от смеха, и гнев мой совершенно прошёл. Я ограничился только тем, что поднял забрало, прикрывавшее лицо побеждённого и был совершенно поражён. Я увидел тонкие, гордые, нежные, чисто детские черты лица. Когда шлем был снят совсем, по плечам рассыпались чудные густые белокурые волосы. Это была женщина лет двадцати, не более.
— Рази! Рази! убей! — кричали теперь оба всадника, которые бежали ко мне, махая руками.
Я обернулся к ним и сказал:
— Посмотрите-ка, что мы наделали.
Они взглянули и смутились не менее меня. Я же был вне себя. В сердце у меня зародилось чувство, до сих пор мне совсем неизвестное. Не знаю почему, но я не позволил им дотронуться до незнакомки и помочь мне. Арвирах побежал к реке и зачерпнул шлемом чистой и холодной воды. Я прыснул ею в лицо молодой женщины, от чего она вздрогнула, полуоткрыла глаза и, тяжело вздохнув, снова закрыла их.
Она была жива. Я не мог объяснить себе, почему так страшно был этому рад.
Вскоре она подняла веки, пристально посмотрела на нас большими голубыми глазами, и кротким и умным выражением.
— Выслушай, — сказал я ей, — и ничего не бойся. Я никогда не спрошу у тебя, кто ты и откуда. Я признаю, что ты храбрая женщина, и чувствую это по ране, полученной мной в плечо. Я думаю, что у тебя существуют причины скрываться, так как ты приехала по никому не известным лесным тропинкам и закрывала своё лицо. Мы сохраним твою тайну, какая бы она не была. Мне кажется, ты отправляешься по направлению к югу, мы отправляемся туда же и перевезём тебя на том самом судне, которое ты хотела взять. Лучших провожатых ты не найдёшь, и все мы трое, твои бывшие враги, мои всадники и я, готовы, если нужно, пожертвовать собой для тебя... Я прошу тебя только отдохнуть несколько дней у меня в деревне. Там ты будешь окружена уважением, подобающим твоей храбрости и твоему благородству, так как я вижу очень хорошо, что ты не простого происхождения... Успокойся, умоляю тебя! Я не враг твой, и ты не пленница моя, а почётная гостья. Когда ты восстановишь свои силы, ты свободно можешь отправляться, куда тебе угодно.
Я боялся, что получу отказ, и голос мой принимал оттенки, совершенно мне незнакомые: убедительную
