прерывал меня. А вот Маттео не сдержался, осознав, что я вожу их за нос.
– Прекрати, Филиппо! Почему ты мучаешь нас, видя, что мы сидим как на иголках?
Кеччо посмотрел на меня, увидел мою улыбку и взмолился:
– Ради бога, освободите нас от этой пытки!
– Очень хорошо, – кивнул я. – Лоренцо попросил меня рассказать о происходящем в Форли, внимательно выслушал, а потом на какое-то время задумался и сказал мне следующее: «Передай Кеччо…»
И я слово в слово повторил услышанное от Лоренцо, имитируя его интонации и жесты.
Когда закончил, они долго молчали. Наконец Маттео повернулся к кузену.
– Вроде бы достаточно ясно.
– Да, – ответил Кеччо с серьезным лицом, – яснее не бывает.
Я решил немного поразвлечься. Надоело мне быть строгим и серьезным. Когда возникают мысли о том, сколь коротка юность, глупо не воспользоваться ее преимуществами. Человеку отведено не так уж много времени, чтобы тратить его на страдания и стоны. Он едва успевает чуть-чуть повеселиться, как волосы его уже седые, а колени дрожат, и ему остается лишь скорбеть об упущенных возможностях. Потому-то столь многие говорили мне, что о грехах не сожалели никогда, а о проявленной добродетели – часто! Жизнь слишком коротка, чтобы воспринимать ее серьезно. Так что давайте есть, пить и радоваться жизни, ибо завтра мы умрем.
По части развлечений Форли предоставлял столько возможностей, что они превращались чуть ли не в тяжелую работу. Иной раз мы охотились целый день и возвращались ночью, уставшие и сонные, но крайне довольные собой, потягиваясь, как великаны, только-только пробудившиеся от сна. Мы устраивали поездки на виллы, где нас встречала добрая женщина, и повторяли, пусть и в меньшем масштабе, «Декамерон» Боккаччо или вели ученые разговоры на манер Лоренцо и его близких друзей в Кареджо [20]. Как и они, мы могли рассуждать о Платоне и получать удовольствие, пытаясь взглянуть на непристойности с философской точки зрения. Мы выбирали общую тему и писали сонеты, и я обратил внимание, что произведения наших дам всегда получались более пикантными, чем у мужчин. Иногда мы играли в пастухов и пастушек, но у меня не получалось играть роль игривого пастушка, и моя нимфа всегда жаловалась, что я не такой предприимчивый, каким должен быть настоящий кавалер. Разыгрывали мы и пасторальные пьесы, устроившись в тени деревьев, чаще всего об Орфее. Мне всегда доставалась главная роль, обычно против моей воли, и я не мог с должной страстью скорбеть по Эвридике, потому что полагал неразумной и негалантной безмерную печаль по ушедшей любимой, если вокруг было так много женщин, готовых утешить тебя…
И в Форли нас ожидали фестивали и балы, которые шли непрерывной чередой, практически не оставляя времени для сна. Где-то выступали заезжие актеры, где-то устраивали попойку, где-то играли в карты. Я бывал всюду и везде находил радушный прием. Я умел петь и танцевать, играл на лютне, мог тут же сочинить сонет или оду, а за неделю написать трагедию в пяти актах в духе Сенеки или эпическую драму о Ринальдо [21] или Ланселоте. Женщины открывали мне объятья и отдавали все лучшее, что у них было, а я веселился, как пьяный монах, и ни о чем не тревожился…
Я оказывал знаки внимания всем дамам, и сплетники приписывали мне полдюжины любовниц, рассказывая желающим пикантные подробности моих романов. Я задавался вопросом, слышала ли Джулия эти сплетни и что о них думала? Изредка мы встречались, но я не считал нужным вступать с ней в беседу. В Форли хватало места для нас обоих. И если ты с кем-то не нашел общего языка, то нет смысла общаться с этим человеком.
Однажды, во второй половине дня, мы с Маттео поехали на виллу, расположенную в нескольких милях от Форли. Там устроили праздник по случаю крещения. Прекрасная вилла поддерживалась в идеальном порядке. Били фонтаны, тенистые дорожки располагали к прогулке, выкошенные лужайки радовали глаз, и я настроился насладиться еще одним днем. Среди гостей увидел Клаудию Пьячентини. Сделал вид, что сильно сержусь на нее: недавно она устраивала бал, на который я не получил приглашения. Она подошла ко мне и попросила прощения.
– Это все мой муж.
Как будто я сам не знал причины.
– Он заявил, что ноги вашей в его доме не будет. Вы же опять с ним повздорили!
– Ничего не могу с собой поделать, потому что он для меня – обладатель прекрасной Клаудии.
– Он говорит, что не остановится, пока не прольется ваша кровь.
Меня это не встревожило.
– Он говорил, что даст обет не стричь волосы и не бриться, пока не отомстит, но я умолила его не делать этого, иначе он стал бы еще более отвратительным, чем теперь. Провидение и так жестоко с ним обошлось.
Я представил себе свирепого Эрколе с длинной нечесаной бородой и торчащими во все стороны волосами.
– Он выглядел бы как живущий в лесу дикарь. Пожалуй, мне пришлось бы принести себя в жертву на благо общества. Я стал бы одним из мучеников, пожертвовавших собой ради спасения человечества, – святым Филиппом Брандолини.
Я предложил прогуляться по саду… Мы шагали по прохладным дорожкам, обсаженным миртом, и лавром, и кипарисами. Воздух наполняло пение птиц, легкий ветерок приносил ароматы полевых цветов.
В конце концов мы добрались до небольшой поляны, окруженной высокими кустами. Посередине журчал фонтан, в тени каштана стояла мраморная скамья на ножках-грифонах, напротив – статуя Венеры, обрамленная зеленью кустов. От остальных гостей мы ушли довольно далеко и не слышали гула голосов. Тишину нарушало только журчание фонтана: даже птицы, зачарованные красотой этого райского уголка, перестали петь. Шум воды убаюкивал как колыбельная, воздух благоухал лилиями.
Мы сели. Тишина радовала, умиротворенность и красота ласкали душу, и ощущение счастья наполнило меня, проникая в самые дальние уголки души. Аромат лилий начал возбуждать, и счастье переросло в любовь ко всему миру. Я чувствовал, будто могу раскинуть руки и обнять его целиком. Аромат лилий пьянил меня, окутывая, сокрушая…
Я посмотрел на Клаудию. Подумал, что и она испытывает те же чувства. Журчание воды, тепло и разлитые в воздухе ароматы возбудили и ее. Сладострастная красота Клаудии влекла к себе: чувственные и влажные губы, пухлые и алые. Упругая шея, с такой белой кожей, что сквозь нее я видел вены. Платье, облегающее ее пышные формы, эти плавные изгибы. В этот момент она казалась мне богиней сладострастия. И пока я смотрел на нее, мною овладело желание обладать ею. Я протянул
