— О, еще бы… Самому Юпитеру? Да, да… Но что это с молодым человеком?
— Альфонс! Молчи!
— Монсеньор…
Да, это Лизетт, все верно, мои глаза меня не обманывают, это она, тетка, проклятая ведьма, отдала ее Лебелю, и теперь она пойдет в его отвратительный гарем, ее запрут в Оленьем парке, и мы никогда не сможем отсюда выбраться, не сможем сбежать, если бы я знал, что нам делать…
— Нам обязательно раздеваться? Здесь дьявольски холодно…
— Терпение, львица моя, скоро король будет здесь, и он согреет тебя своими взглядами… Что скажешь насчет титула маркизы?
— Лишь бы задница не мерзла…
— Ну-ну, выбирай выражения, ma lionne[16]. Сделай красивый реверанс перед шевалье де Сенгалем, он прибыл издалека… Вы сочли венецианский климат нездоровым, шевалье?
— Ах, герцог, это длинная история…
Лебель упражнялся с тремя девушками — Мими, Львицей и Лизетт. Им подобало присесть в реверансе перед королем, когда он будет проходить мимо, а если он словом или жестом… Прежде всего: грация, тактичность, это независимо от программы, и скромность обязательна… Продемонстрируйте свои самые обаятельные улыбки!
Лизетт бросила полный отчаяния взгляд на Альфонса. Он опустил глаза, ослепленный, растерянный. В голове у него бились безрассудные мысли — что делать? А если она понравится королю? Что я могу предпринять? Пырнуть его ножом? Умыкнуть Лизетт посреди Версаля…
Ришелье встал перед девушками, чтобы научить их приседать. Раз за разом он делал грациозные реверансы, сладко улыбаясь своим беззубым ртом.
— Для его сиятельства — это привычное дело, — прошептал Казанова Д’Аржансону.
— Сущая правда, он может играть и Марса, и Афродиту, — ответил министр. — Но что вы хотите, шевалье, ситуация отчаянная, все средства дозволены.
— И не забудьте обнажить грудь, — крикнул Ришелье. — У вас будет всего минута, чтобы показать товар лицом, и если вы сумеете выбить маркизу из седла…
— Его Королевское Величество, — гаркнул драбант, распахивая двустворчатые двери.
Господа замерли в поклоне, девушки — в придворном реверансе, мгновенно воцарилась тишина.
В залу вошел Людовик XV, сопровождаемый Субизом и герцогом д’Эаном. Королевское лицо выражало привычную меланхолическую жалость к себе, дополнявшуюся горькой ухмылкой по поводу омерзения, вечно преследовавшего его во всех увеселениях: чем я заслужил такое несчастье? Он слушал доклад Субиза, до чего длинный, просто дьявольски длинный, в конце концов потерял нить, отвращение переполняло его, было одно желание — уйти! Где маркиза? Почему я должен выносить все это? Хватит, прочь отсюда, в Трианон или еще куда-нибудь, только не здесь…
Его черные брови нахмурились при виде неожиданного общества. Он смутно почувствовал, что от него чего-то ждут, может, чего-то, связанного с долгом и ответственностью, жестоко и несправедливо, нет, это уж слишком, он заслужил лучшей судьбы…
— Мой дорогой герцог, — начал он резко, но сбился, увидев девушек. Да, кстати…
— Ваше Королевское Величество, — зашептал Ришелье, — три сироты из хороших семей просят удостоить их взглядом, милостивым словом, благословением…
— Да, да…
Взгляд короля, непривычно пристальный, метался между тремя нимфами, между их обнаженными персями, которыми его угощали, словно шестью плодами на ветке, в пестром обрамлении шелка и тюля. Когда он наконец заговорил, изо рта у него вырвались белые клубы пара. Король тростью указал на Лизетт.
— Да, вот эта. Напомните мне, что нужно что-то сделать для ее воспитания, приданое, пенсион, да… Лебель?
Слуга и сводник понимающе улыбнулся и отвесил глубокий поклон.
Львица сделала вид, будто потеряла равновесие и шлепнулась на спину, дабы продемонстрировать свои белые ляжки, но все было напрасно, король уже повернулся спиной: выход. Избранница — Лизетт.
Субиз бросил разъяренный взгляд на Ришелье. Завоеватель Менорки с милой улыбкой отвесил земной поклон своему, врагу. Д’Аржансон собирал бумаги, и руки у него дрожали от торжества: от внезапного, совершенно неожиданного успеха на глазах выступили слезы.
— Альфонс! Что ты себе позволяешь!
Секретарь позволил себе шептаться с новой фавориткой короля, возможно, новой компаньонкой монарха по постели в Оленьем парке, возможно, новой владычицей Франции. Какое неслыханное нарушение этикета! Лебель и Ришелье, разинув рты, безмолвно смотрели на молодого человека.
— Альфонс!
— Монсеньор…
Последний взгляд: ее глаза убьют меня… Лизетт!
— Да как вы, черт возьми, смеете?
— Монсеньор…
— Смотрите, берегитесь! Ну, герцог, что скажете?
— Не говорите ничего, я обезумел от счастья. И к тому же Лизетт умная девушка. Будущее в наших руках!
— Да, надеяться всегда можно…
Лебель увел Лизетт и помог ей одеться. Рыжая львица сыпала ругательствами и проклинала свою удачливую соперницу. Но радость Лизетт, судя по всему, была сдержанной. Она то и дела бросала на Альфонса вопрошающие взгляды. А молодой человек стоял спиной к ней в оконной нише, прижимаясь разгоряченным лбом к холодному стеклу. Почти стемнело. Снаружи доносились крики.
— Факелы! Подогнать карету!
Ришелье шептался с Д’Аржансоном.
— Машо{42} надо убрать! На свалку его! Портфель министра финансов мне!
— Новый Ришелье в качестве премьер-министра? У вас большие планы, но несколько поспешные…
— Карету короля!
Лизетт! Что с нами будет…
— Проклятая шлюха, думаешь, ты лучше нас…
— Вышлите их страны! Мои долги должны быть оплачены…
— А финансы? И армия?
— Так сделайте меня по крайней мере коннетаблем{43} Франции…
— Это правда? Ее выгонят?
— Кто это? Она? Родовита? Нет, протеже Ришелье…
Лизетт!
Зала бурлила от перешептываний, планов, интриг, заговоров…
Пока из мраморного дворика не послышался отчаянный возглас…
— Король убит!
— Взять его!
— Он убил короля!
— Короля!
«Парижские буржуа, похоже, ошеломлены покушением, но многие говорят о неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…»
— Не так быстро!
— Еще раз!
— Да слушайте же хорошенько, черт возьми!
— Повтори, начиная с «неприличного безразличия».
— «О неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…» Успеваете?
— Да, да…
— А у нас перерыва на завтрак не будет?
Альфонс де Рубан застыл на минуту в полной растерянности от гула голосов в редакции. Он был крестьянским сыном из тихого захолустья в Артуа, привыкнуть к парижскому шуму так и не смог, а здесь, в редакции Гримма стоял такой же гвалт, как на птичьем рынке на острове Сит. Сутулый красноносый верзила, одетый в черное, словно нотариус, громким монотонным голосом диктовал переписчикам, а те, угрюмо ругаясь, скрипели перьями за стальными конторками — изможденные, в чернильных пятнах, служители в пещере ветров, откуда французские новости летели в Европу.
— «И можно спросить себя, не вернет ли короля этот жестокий настрой в объятия церкви…»
— Не так быстро!
— «И не приведет ли к примирению с Ее Величеством», Е и В — прописными… Черт, вам чего здесь нужно?
— Это тоже писать?
— Нет, нет, я говорю с этим типом. Вы кто?
— Альфонс де Рубан, секретарь военного министерства. Я ищу…
— Если у вас есть копии секретных документов, положите их вон там, деньги завтра. «Архиепископ Парижский и аббат Демаре, духовник короля…»
— Это надо переписать?
— Пишите то, что я диктую, и не спорьте со мной! Но что вам все-таки надо?
— Завтрак, повысить почасовую плату!
— И читайте пояснее, черт подери!
— Да нет же, это я с тем типом говорю. У вас есть какие-нибудь новости?
— Нет…
— Тогда какого дьявола вы здесь? «Покушавшийся…»
— Я должен встретиться с господином де Гриммом, мы договорились…
— Так бы и сказали, а то стоите столбом. Бебе, передай старику! Господин Альфонс…?
— Де Рубан.
— Пришел господин Альфонс де Рубан. «Покушавшийся уже был подвергнут мучительному допросу…»
— Мучительному допросу…
— «Перед процессом, который, очевидно…»
— Завтрак!
Бебе, замызганный парижский оборванец с золотушной сыпью вокруг губ, постучал в дверь в глубине комнаты и пронзительно крикнул:
— Посетитель к месье де Гримму!
Появился Гримм, в испачканных чернилами нарукавниках, коричневом бархатном сюртуке и крошками табака на жабо, в остальном же, несмотря на свой педантичный вид, выглядел он типичным крестьянином. Шум в редакции заглох, установилась усердная, подхалимская тишина. Десять гусиных перьев скрипели по бумаге…
