В лучах наполеоновского солнца никто не имеет права — даже враги! — выражать неудовольствие. Русский упрям, и его пора проучить.
— Я считаю от Тильзитского мира, — притопнул сапогом император. — Да, от Тильзитского мира! Значит, минет шесть месяцев. Видно, что вы, господин Толстой, не дипломат. Вы хотите, чтобы дело шло, как войско, галопом.
«Далеко галопом не уйдешь», — подумал Бенкендорф. Да он артиллерист!
— Такие важные дела, каким подобных никогда не бывало в Европе, должны хорошенько созреть. Но у вас, кажется, своя система, и отличная от системы вашего двора. Вы принадлежите к антифранцузской партии. Отсюда у вас недоверчивость.
Франция слишком честолюбива, по мнению русского. Он предпочел бы союз с Англией. Не выйдет! «Я не допущу прорыва блокады!» — решительно произнес внутри себя Наполеон.
Однако напрасно император уколол посла. Толстой, конечно, прямолинеен, но далеко не прост, ох как не прост! Его нелегко сбить с позиции и унизить.
— Упреки в принадлежности к партии, ваше величество, меня оскорбляют. Я русский — и только! И не принадлежу ни к английской, ни к французской партии.
Ярость, кипевшая в императоре и уже вырвавшаяся однажды наружу, опять ударила горячим гейзером.
— Я еще вам не говорю, что не очищу Пруссию, если даже вы сделаете Дунай своей границею. — И Наполеон остановился напротив посла, подрагивая ляжкой и вглядываясь в его лицо.
На этого русского нельзя подействовать любезностями. Он полон предрассудков и предвзятых мнений. Конечно, к его достоинствам относится прямота и известная откровенность, но он недоверчив, подозрителен и, в сущности, не умен.
— Как вам будет угодно, ваше величество, — отозвался Толстой, уловив в глазах императора нелестное мнение о себе.
В его задачу не входит выводить из терпения могущественного собеседника.
— Я готовлю войско для экспедиции в Африку. Я захвачу земли готтентотов и папуасов и сделаю Францию владычицей огромной и богатой территории.
«Неужели это правда? — подумал Бенкендорф. — А проигранная кампания в Египте? Неужели он забыл о поражении под стенами Сен-Жан д’Акра? Два месяца он осаждал, штурмовал и уговаривал, но пришлось все-таки ранним майским утром оставить позиции и бежать прочь. Он потерял генералов Кафарелли, Бона, Рамбо. Дюрок и Ланн получили тяжелые ранения. В Египте он потерял и любимого генерала Сулковского. Кому он проиграл сражение в тот момент, когда путь в Индию, казалось, был приоткрыт? Полковнику английской армии Ле Пикару де Фелиппо — однокашнику по Парижскому военному училищу и давнему недругу. Еще мгновение, и адмирал Нельсон поймал бы его в ловушку. В рваных сапогах, изнывая от жары и начинающихся болей в животе, он шагал впереди обглоданных обжигающим ветром солдат, постоянно тревожимый всадниками, которые кружили на горизонте, выпроваживая из пустыни и ожидая, как тяжелые и вонючие грифы, когда у французов иссякнут остатки сил и они начнут устилать собственными телами шуршащий песок».
— Я согласен, чтобы Россия приобрела себе всю Швецию вплоть до Стокгольма. Пусть император Александр поскорее завершает войну со шведами. Я полагаю, что осенью мы с ним вновь встретимся.
И Наполеон начал излагать свои завоевательские планы, напоминающие бред, но русские уже слушали невнимательно. Дюрок сидел, устремив взгляд в пространство, с ничего не выражающим лицом. Он, вероятно, хорошо помнил египетские приключения. Интересно, что он думал на самом деле о намерениях императора?
Толстой и Бенкендорф вынесли из спора основное. Бонапарт пытается скрыть намеченное движение войск к рубежу Испании. Если он завел речь об Африке, значит, он готовит новую интервенцию на Пиренейский полуостров. Что он забыл в Африке?
Внезапно император умолк и приблизился к столику Дюрока.
— Дюрок, сделайте одолжение…
Дюрок поднял на повелителя глаза, оторвавшись от какой-то точки между листами бумаги и треуголкой. Бенкендорф невольно проследил за его взглядом. Наполеон резко повернулся к Толстому:
— Я не очищу так быстро Пруссии, господин посол. И вот что я вам еще открою. В словесных баталиях многие будто бы одерживают победы надо мной. Иные соревнуются в остроумии и потом распускают слухи, как ловко они опрокинули меня на лопатки. Дамы и газетчики, — император почему-то посмотрел на адъютанта посла, — дамы и газетчики, — повторил он, — надеются сделать эти мнимые триумфы достоянием истории и проскользнуть туда вместе с собственными выдумками. Но это никогда не получается, господин Толстой! Смею вас уверить! Моим противникам достаточно продемонстрировать лишь упрямство, в то время как я обязан быть еще милостивым и дальновидным. Впрочем, мои слова к вам не относятся, однако задумайтесь на досуге над ними, ваше сиятельство! Задумайтесь над моими репликами в сторону. И передайте в депеше мои наилучшие пожелания моему брату и другу императору Александру.
Наполеон медленным и размеренно-гневным жестом взял треуголку со столика Дюрока.
— Сделайте одолжение, Дюрок, и проводите господина Толстого. Я получил наслаждение от беседы с вами, граф. — И император скорым шагом покинул одну из бесчисленных гостиных Фонтенбло, не ответив на низкий поклон русского посла и его адъютанта.
«А говорили, что он никогда не надевает больше шляпу, брошенную на землю», — вспомнил Бенкендорф, когда вслед за Толстым и Дюроком покидал гостиную.
На прощание Дюрок сказал Толстому:
— Не принимайте близко к сердцу слова моего императора, господа, он добрый властелин и никогда не откажется от своих обязательств. Что бы ни произошло, — Франции и России в конце концов суждено жить в мире и дружбе!
Нельзя отказать Дюроку в проницательности.
Сейчас сцены парижской жизни всплывали в сознании Бенкендорфа с необычайной четкостью. Промелькнувшие слова Дюрока вызвали у него злую усмешку. Мир! Наполеон и мир! Какая чепуха! Наполеон — это война! Всегда и везде.
Бенкендорф привык думать в седле. Летящий мимо пейзаж не отвлекал, а, наоборот, придавал какую-то контрастность и остроту прошлому. Путь сюда, к этим рыжим душистым полям, был извилист и крут. Пространство жизни приобретало глубину и значительность. Внезапно из-за поворота дороги выпрыгнули беленые, в желтых соломенных шапках домики Зельвы. От них, навстречу, завидев отряд Бенкендорфа, гикнули врассыпную с полсотни казаков. Передние начали вырывать из-за спин ружья и выбрасывать из ножен сабли.
— Стой! Стой! Свои! — бешено закричал Бенкендорф, зная по опыту, что в горячке всадники не сразу разберутся.
Засвистели пули — кое-кто успел выстрелить на скаку, но, к счастью, дал промах. Коренастый урядник свалился кулем с лошади и схватил бенкендорфовского аргамака под уздцы. Остальные окружили на приплясывающих от возбуждения конях, тесня и сбивая в кучу эскорт из неожиданно появившихся всадников.
— Кто такие? — крикнул урядник с угрозой, вглядываясь в лицо Бенкендорфа и пригибая мощным движением морду коня книзу. — Хранцузы?! Али пся крев?!
— Полковник Бенкендорф с пакетом от его величества к князю Багратиону. — Здесь надо четко выкладывать, иначе башку отсекут — и охнуть не успеешь.
А потом на колени — и виноваты, ваша светлость! Но зачем молчали?! Сумерки, темнело или туча солнце затянула — Не разберешь!
— Тю, ваше высокоблагородие, не признали! Звиняйте! Счас доставим к графу Михайле. Он туточки в хате.
Урядник, утратив зверское выражение, улыбался, помогая Бенкендорфу сойти наземь. Ноги совершенно онемели и не разгибались. За спиной гикали казаки, обнимаясь и хлопая друг друга по плечу: встретили своих станичников.
— А то шныряют тут всякие го́вны, — говорил радостно урядник. — Вон порубали хранцуза. Тоже кричали: стой! свои! Как же — свои! Хранцузы, как есть! — И он махнул в сторону обочины, где валялись исковерканные сабельными ударами тела.
На плече разваленного до пояса gamin[23] в синем мундирчике сидел жирный черный вран.
— Добре, что вы, ваше высокоблагородие, вовремя поспели, а то счас снимаемся: приказ вышел! Вон и граф Михайла…
Бенкендорф посмотрел вдаль, куда нагайкой указывал урядник. На пороге покосившейся нищей хаты стоял Воронцов и, узнав старого друга, зашагал к нему, призыва но взмахивая рукой.
Вскоре шаг лошадей замедлился, и впереди показались вторые триумфальные ворота. Возле них застыла, строго соблюдая ранжир, военная команда с надутым и толстеньким обер-комендантом Кохиусом и батальонным штабом. Они сияли как надраенные медные пятаки. Кохиус утопал в гигантской треуголке с развевающимся плюмажем, напоминавшим цветочный букет. Музыканты в вишневых кафтанах, расположившиеся на балконах по обе стороны арки, грянули марш. Обер-комендант, вытянувшись в струнку и отсалютовав шпагой, рапортовал без запинки. Чины штаба дружно прокричали здравицу в честь цесаревича Павла.
