Этруск поморщился от резкой боли в затекших руках, однако не застонал и не охнул.
— Рефий, питье и пищу сюда, в тронный зал. Сперва подкрепись, этруск, побеседуем после.
Государыня поднялась и шагнула вперед.
— Еще мгновение, — молвила она. — С тобой, Рефий, разговор особый, не сейчас и не здесь. А ты, капитан Эсимид, и вы, четверо, клянитесь и присягайте чреслами Аписовыми хранить молчание обо всем услышанном...
Когда этруск, примостившись в дальнем углу, под искусно выписанной на стене ветвью, на которой беззвучно пела не менее искусно изображенная синяя птица, с волчьей жадностью накинулся на поданное, Арсиноя торопливо приказала:
— Теперь покиньте нас. И не вздумай подслушивать, Рефий.
— Я отвечаю за твою безопасность, госпожа! — взвился начальник стражи. — И не двинусь отсюда! Прости!
Арсиноя поманила пальцем, отвела Рефия в сторону, что-то прошептала ему на ухо.
— Кругом, марш! — скомандовал смуглый крепыш. — И ты, Эсимид, пожалуйста, удались.
— Дверь заложат снаружи бронзовым засовом, — сообщила царица Расенне. — Коль скоро тебе изменит здравомыслие, деваться будет некуда. Предупреждаю на всякий случай.
Не прекращая жевать, этруск закивал головой.
Еще самую малость поколебавшись, Рефий развернулся и вышел прочь. Послышался глухой и тяжкий лязг. Дверь замкнулась.
— Насыщайся, Расенна, — сказала повелительница. — Не спеши, я подожду и подумаю о своем.
Арсиноя вернулась к тронному креслу и поудобнее устроилась на барсовых шкурах.
Миновал без малого час.
— ...Прошу прощения, госпожа, — возразил Расенна. — Ты посулила мне жизнь и свободу.
— Безусловно, всецело и совершенно верно.
— Еще раз прости, но я не постигаю, как, услыхав и уведав подобное, можно остаться в живых. Подобные признания делают лишь тому, кого заранее полагают мертвецом. Ведь я не дурак, повелительница. Ты подметила, скажу безо всякого хвастовства, вполне справедливо.
— Да, — улыбнулась Арсиноя. — Но ведь и я не дура, согласись.
Этруск промолчал, выжидающе глядя на царицу.
— Расенна... — произнесла Арсиноя задумчиво. — Расенна, бич и проклятие Внутреннего моря. Нападающий нежданно, уходящий незаметно. Появляющийся, где не чают, исчезающий, куда не заподозрят. Не оставляющий следа...
— Смею надеяться, слухи о моем искусстве не слишком преувеличены, — скромно заметил этруск. — Я, действительно, обладаю кой-каким опытом в своем деле. Но пока, о госпожа, не разумею вполне, к чему клонится речь.
Расенна изрек сущую правду. Он уже отлично догадывался о причине, подвигшей царицу к невообразимой откровенности, однако оставался в неведении насчет предложения, которое вот-вот должно воспоследовать.
— Царской казною на Крите, — сказала Арсиноя, — распоряжается повелительница. Включая морские и военные расходы, о коих ее супруг, лавагет, ставит в известность либо заранее, либо впоследствии. Последнее, правда, лет пятьсот как относится к разряду чистейших условностей, но, тем не менее, это так, а не иначе. Ответь на один вопрос откровенно и без утайки, этруск. Ибо искренность — в твоих собственных интересах. Поверь. Ответишь — поймешь.
— Какого свойства предлагаемый вопрос, госпожа? — осведомился Расенна. — Если ты предложишь выдать осведомителей или совершить нечто сходное, отвечаю: нет.
— Великолепно! — воскликнула Арсиноя.
Этруск приподнял брови.
— А ежели, — прошипела царица, — пред тобою станет добровольный выбор: котел Рефия либо чистосердечная выдача доносчиков, а?
— Смерть в кипящем масле — не из легких, — задумчиво молвил Расенна. — Впрочем, грозить не советую.
— Что-о? — спросила Арсиноя.
— Твои телохранители, государыня, — добродушнейшим голосом уведомил этруск, — высланы вон. Я не душу, не ломаю костей, не борюсь. Я убиваю одним-единственным ударом кулака. Укладываю даже закаленных воинов. Тем паче, — прибавил он, криво ухмыльнувшись, — нежную, хрупкую, прекрасную собой женщину. Хотя, — продолжал Расенна, — внешняя прелесть к рукоприкладству и его итогам едва ли касательство имеет...
И совершенно по-детски, почти застенчиво, ухмыльнулся.
— Ты находишь меня прелестной, мерзкий разбойник? — проворковала Арсиноя тоном, исключавшим любую заведомую обиду.
— А кто бы не нашел, госпожа? — спросил пленник. — Разве только евнух карфагенский... Ну, да он, бедняга, не в счет и не в строку...
— Не в строку? Писать обучен?
— Разумею и говорю по-критски и по-египетски. По-гречески и по-вавилонски могу еще и писать...
— Эге-ей! — прервала Арсиноя. — Ты что же, чудище морское, меня самое образованностью превзошел? А, Расенна?
— Едва ли образованностью, — почтительно возразил этруск. — Опытом, так будет вернее.
— Постой, — сказала повелительница. — Кажется и сдается, мы отвлеклись... Повторяю: перед тобой сугубо добровольный выбор. Назови сообщников. Или ныряй в котел с кипящим маслом.
Сколь ни выдающейся умницей была Арсиноя, а допустила несомненный и очевидный просчет. Впрочем, любой нынешний шахматист подтвердит: играть в блицтурнире, где на каждый ход отводится не более пяти секунд (в лучшем случае), гораздо сложнее, чем разыгрывать спокойную партию, на которую даруется два с половиной часа времени (сорок ходов).
Царица совершила неизбежный при быстром обмене репликами промах.
Впрочем, безобидный и послуживший к обоюдной конечной выгоде.
Расенна отлично понял: его проверяют.
— Исключено, — произнес он решительным голосом.
И, со сноровкой истинного гроссмейстера, сделал немедленный «тихий ход»:
— Зови стражу. Стоило бы, конечно, убить тебя, о царица, да рука не поднимется. К сожалению...
Несколько мгновений Арсиноя разглядывала этруска в упор. Затем широко улыбнулась и молвила:
— Ответь без утайки на иной вопрос. Касается он лишь тебя.
— Если сумею, государыня.
— Сумеешь, коль пожелаешь. Сколько добывал ты за год злодейским разбоем, орудуя на собственный страх и риск?
«Добираемся до сути», — подумал Расенна.
Помедлил, наморщив лоб; мысленно подсчитал.
— Год на год не приходится, и лето лету рознь. В общем и среднем, талантов эдак сто десять-сто двадцать... Золотых талантов, разумеется, — прибавил этруск, дабы исключить возможные зацепки либо недопонимание.
— Для пирата...
— Архипирата, — поправил Расенна, уже вполне освоившийся в присутствии великой критянки.
— Что?
— Архипирата, госпожа. Именно так именуют меня от Геракловых Столпов до Меотийского Болота[29].
— И туда забирался? — удивилась Арсиноя.
— Случалось, — ответил этруск. — Правда, разок-другой, не более. Поживы, почитай, никакой, а туземцы воинственны, и превесьма.
— Даже для архипирата... Немалое богатство, немалое!
Расенна пожал плечами.
— Но для царской казны, — сказала Арсиноя, слегка перегибаясь вперед, — ничтожная капля в море!
Расенна уставился прямо в расширенные зрачки царицы.
— Хочешь вернуться к ремеслу, в коем искушен сверх вообразимой меры, но зарабатывать не сто двадцать, а, скажем, на первых порах, двести пятьдесят золотых талантов? Если дело пойдет на лад, названная цифра будет неукоснительно увеличиваться. Верному, надежному, ловкому человеку я готова платить и пятьсот, и тысячу. Награда, как видишь, умножится, опасностей же и превратностей встретится куда меньше, чем прежде.
— Тебе требуется придворный пират, госпожа? — медленно спросил этруск.
— В известном смысле. Но, как ты, вероятно, догадываешься и сам, не грабитель, а похититель...
* * *
В последующие два месяца мастеру Эпею и начальнику стражи Рефию довелось потрудиться в поте лица — правда, на различные, совершенно несхожие лады. Но ни тот, ни другой не изведали ни минуты передышки, пока все требования, предъявленные привередливым этруском, не были исполнены безукоризненно точно.
Впрочем, принимая во внимание условие Арсинои — полная, совершенная и наибезупречнейшая скрытность, — едва ли можно было счесть Расенну капризным. Официально зачисленный в покойники пират придирчиво командовал приготовлениями, запершись в отдаленнейшей комнате гинекея; учитывал всякую мелочь, заботился о каждой малости.
Низкую, ходкую тридцативесельную миопарону «Левка» приобрели на самом юге острова, в городе Фесте, у корабелов, построивших ее для финикийского купца, на самом деле промышлявшего работорговлей и нуждавшегося в судне более проворном, чем поместительном.
Веселый, развязный грек, облачившийся для разнообразия в обычный хитон (уж больно запоминалась окружающим несуразная кожаная туника) и выкрасивший светло-русые волосы в цвет воронова крыла, предложил владельцу верфи пятикратную мзду, и ошарашенный судостроитель с готовностью дозволил угнать ладью прямо из гавани в неизвестном направлении. Разбушевавшийся финикиец учинил немыслимый скандал, однако немного утихомирился, услыхав клятвенное обещание, что через пять недель получит новую посудину, отнюдь не хуже исчезнувшей.
