— Новгород! — закричал Иоанн. — Новгород — Вавилон!
— Жигимонт! — напомнил Вассиан.
— Новгород — зверь сатаны, а Жигимонт — сам сатана! — Иоанн в озарении разинул рот и зажмурился.
Чревовещатель надул брюхо, и оно заурчало: «Сатана! Сатана!»
— Три Ангела тремя казнями казнят, — талдычил мудрец без ноздрей. — Казнью зверями, казнью телесным недостатком в питье и пище и казнью отравой…
— Седьмой Ангел казнит сожжением, — вторил ему чернокнижник.
В сумеречном бреду Иоанна ткалось новое понимание вещей, в сознании увязывались картины Писания и опыт его жизни.
Иоанн обвёл взглядом стол с колдунами и еретиками. Среди мудрецов сидел мертвец с гнилым лицом. Он держал кубок, и девка-прислужница наливала ему вина.
— Кому наливаешь! — заорал Иоанн. — Он мёртвый!
Иоанн опёрся рукой о голову карлика и поднялся на ноги. Вассиан тоже вскочил, поддерживая государя под локоть.
— «Повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его… ибо купцы твои были вельможи земли…» — долдонил по книге мудрец.
— Иди и смотри, государь! — восторженно завопил Вассиан. — Иди и смотри!
Двоясь в хмельном взгляде Иоанна, огни свечей колыхались, как пламя пожаров. На стене, как бесы, корчились тени мудрецов. Иоанн указал на них рукой.
— Вижу я уже — горят стены и башни Новгорода, нет там никому спасения, и люди в огненную реку с моста валятся! — возвестил Иоанн. — Зверем начнёшь, сатаной закончишь… Или я не истинный государь?
В брюхе чревовещателя истошно верещало: «Грозный государь! Грозный государь!»
Иоанн принялся сбрасывать со стола посуду и книги. Карлик сидел под рукой государя и, как ни в чём не бывало, грыз кость. Вассиан нырнул под стол и вынырнул с собакой в руках, кинул собаку на скатерть. Испуганно скуля, собака опрометью пробежала по столу, роняя кувшины. Мудрецы в споре друг с другом ничего не замечали.
— Больше всех земных казней посмертная казнь, — говорил мудрец, — которая на земле творится без погребения…
Чревовещатель заурчал животом: «Казни! Казни!»
Иоанн схватил Вассиана за рясу на груди и начал трясти:
— Сожгу Новгород! Вытрясу казну его и новое войско на деньги новгородские соберу! Не устоять Жигимонту!
— Так, государь, так! — восклицал Вассиан.
— Будет от меня Новгороду Страшный суд, и сам я — Судия!
Иоанн бросил расстригу и ринулся вдоль стола.
— Поход, поход!.. — исступлённо кричал он.
Он вышиб поднос из рук пьяной девки, схватил одного из мудрецов за шиворот и обрушил на пол.
Вассиан пробирался вслед за государем.
— А куда изменников из застенков денем? — то ли спрашивал, то ли подсказывал он. — С собой возьмём или же всех скопом под лёд?
Иоанн внезапно остановился, задумавшись. Вассиан опять поддержал его под локоть. Чревовещатель бормотал животом: «Царь Судия! Грозный Судия!» Обрушенный мудрец лез обратно на своё место. Его собеседник бубнил, не останавливаясь:
— Посмертная казнь есть вечное и бескрайнее расточение вечной души и отлучение вечное от вечной жизни загробной…
Иоанн в ярости ударил мудреца по голове кулаком и потащил на себя скатерть со стола вместе со всей посудой, шандалами и книгами.
— Праздник в державе! Государь, считай, заново воскрес! — заорал Иоанн. — Гулять народ должен! Да, так!.. Все семь чаш гнева Божьего одним махом выплесну!
Иоанн зашатался, и Вассиан подхватил его.
— Сказано в Откровении, — говорил Иоанн, — «истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских»…
Чревовещатель безостановочно урчал животом: «Страшный суд Новгороду! Страшный суд Новгороду!»
Вассиан яростно зыркнул на девку-прислужницу.
Девка всё поняла, подбежала, села на пол и раздвинула ноги, натянув коленями подол.
Вассиан бережно опустил государя на пол и уложил головой на подол прислужницы.
— Васька, пускай Федька мои бармы отдаст! — по-детски слезливо и жалобно попросил пьяный Иоанн. — Где бармы мои?..
Филипп знал, что жизнь его завершается. И завершалась она в смиренной скорби. Он ничего не смог. Прав был его друг Ваня — он дурак. Господь вложил в его руку такую силу, а он… Он даже верить-то не научился. Строить и молиться научился, а верить — нет.
Филипп в Господе не сомневался. Мир — большое хозяйство, и без хозяина такое не устоит. Но как можно верить в то, что и без веры очевидно? Верить можно лишь в то, чего не знаешь. Как Ваня делает.
Буйные выдумки Вани, кровавый морок кромешных казней, дикий Опричный дворец и монашество опричников, чумная ересь о Конце Света и народ, поверивший в неё, сбегающийся к плахам… Это же всё болезнь. Все — больные. А он был здоров.
Но здоровье души его происходило не от веры. Он же не научился верить в очевидное. Без умения веры он не был нужен даже чёрту, который насылал соблазны и немощи. Отсюда и его здоровье.
Его, здорового, Христос послал к больным как лекаря. Наделил самым высоким саном — чтобы шире был путь для благодати. И кого он исцелил? Никого. Он не лечил, а в слепоте лупил больных палкой.
Филиппу горько было осознать, что он оказался глуп. Что служба, порученная Господом, пришлась ему не по плечу. Сегодня утром он встал на молитву к иконе — к той иконе, с которой погибла девочка Маша. И вдруг увидел, что икона очистилась, засияла, как новая. Это Бог его простил и Маша позвала к себе.
Филипп понял, что ему предстоит.
Большим железным ключом косоглазый опричник Серафим отомкнул замок, открыл кованую дверь кельи и сразу услышал моление узника:
— Паче всех человек окаянен есмь… Даждь ми, Господи, слёзы, да плачуся дел моих горько…
Серафим давно уже прислушивался к тому, о чём молится бывший митрополит. Но ничего нового Серафим не услышал. Все эти молитвы бормотала ещё его бабушка.
Григорий Лукьяныч обманул Серафима. Говорил — Серафим здесь ненадолго, только до казни владыки. А владыку не казнили. Государь присудил ему заточение до скончания века. А Серафим?! Ему тоже быть при узнике до скончания века?!
В келье Серафим поставил на приступочек кувшин с водой и положил сверху ломоть хлеба.
— Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави меня, и на путь покаяния настави меня… — молился Филипп.
Серафим никогда не видел, чтобы человек седел так быстро. Осенью Филипп был русоволос, а сейчас, зимой, стал весь белый.
За грехи?.. Да не было за митрополитом ни грехов, ни измен. Это Серафим уже понял. Видно, он, владыка, сдуру попал не на своё место — мужик-то он простой, не семи пядей. Серафим и сам не семи пядей, и его тоже провели. Какой радости он вкусил от опричнины? Всего-то раз пробежал по Москве, как конь, с оглоблей. И теперь — здесь.
А службу не переменить, не сбежать, не пожаловаться. В обитель доползали слухи про то, как по Москве катятся головы недовольных… Узник он, Серафим. Такой же узник, как и бывший владыка. Только вот он-то с государем не ссорился, никому не дерзил…
Тишина и покой монастыря не тревожили Серафима соблазнами мирской жизни. А порядок настраивал на мысли о Боге. Для чего Господь его сюда определил?.. А может, и нет Бога-то, если все здесь без вины — и владыка, и косоглазый парень?..
Серафим уже собрался уходить из кельи, но вдруг почувствовал, что не заметил чего-то очень важного. Серафим быстро осмотрелся.
Оковы!
Митрополит стоял лицом к иконе и молился, а его оковы лежали на полу! Это как так? Они же на владыке были, соединённые цепью!
Серафим упал на колени, схватил оковы и вертел их в ладонях. Кольца оков оставались заклёпанными. Какой же хитростью владыка вытащил из них руки и ноги?..
— Да как же это?.. — вырвалось у Серафима. — Что это?..
Серафим с колен изумлённо глядел в спину владыке.
Владыка обернулся через плечо.
— Позови мне игумена, Серафим, — попросил он.
В голосе владыки была спокойная сила и уверенность воеводы.
Серафим со звоном выронил кольца кандалов, на коленях попятился к двери и перекрестился.
— Господи, спаси!.. — пробормотал он. — Да как же ты?..
До Серафима дошёл смысл слов — и Серафим испугался внезапной власти в речи владыки.
— Сей миг!.. — прошептал Серафим.
Он вскочил, поворотился бежать и налетел лбом на стену.
— Да не убейся ты, молодец, — улыбнулся Филипп.
Серафим прижался спиной к стене, тёр ушибленный лоб, смотрел на владыку и не мог сделать ни шагу.
Филипп молчал, разглядывая ошеломлённого опричника.
— Напрасно ты в кромешники пошёл, — с укором негромко сказал Филипп. — Думаешь, девки не обсмеют косоглазого, если он кромешником будет? Ох, простота…
Серафим задёргался, словно его била изнутри какая-то сила.
