оркестра местного оперного театра, и в этом глухом городишке было мало надежды найти ей замену. Потом, чтобы день совсем уж удался, сломалось одно из магнитных сценических приспособлений Луки. Будучи человеком смекалистым и всегда готовым к чему-то вроде удачи, он заметил фургон Мерля, припаркованный на выезде из города. Эрлис подняла глаза от носка, который штопала, и увидела, что он стоит на пороге, держа в руках шляпу.
— Может быть, у вас найдется запасная электроспираль?
Мерль бывал в опере, поэтому узнал его:
— Осмотритесь, возьмите, что вам нужно, для чего это?
— Гонконгский таинственный эффект. Могу показать вам этот фокус, если хотите.
— Скорее, я в недоумении. Мы как раз обедаем, присоединяйтесь.
— Пахнет, как минестроне.
— Кажется, именно так он назывался в Кливленде, когда мне показывали, как его готовить. Собственно, сначала всё нужно поджарить.
— Мюррей-Хилл? Да, у меня там кузины.
Мужчины заметили, что Эрлис нарочито молчит, но каждый из них истолковал это молчание по-своему.
Мерлю не пришло бы в голову, что причиной молчания мог быть Зомбини Непостижимый, особенно учитывая, что у него не было этих классических итальянских предупреждающих знаков — кудряшек, темных играющих глаз, сальных ухаживаний, ничего такого, просто среднестатистический джентльмен, который, как сказал бы кто угодно, даже не замечал Эрлис до появления вакансии ассистентки фокусника, когда он резко повернулся к ней, кипя, как суп в кастрюле на краю стола.
— Простите, синьора, мой вопрос может показаться вам странным, но . . . не возникало ли у вас когда-нибудь желания исчезнуть, даже из комнаты, полной людей, просто, — он вскинул вверх руки, представив тающий дым, — улететь?
— У меня? Постоянно, а что?
— Вы могли бы стоять, абсолютно не шевелясь, пока в вас метают ножи?
— Я известна как человек, сохранявший спокойствие в ситуациях и похуже, — после этих слов она бросила взгляд в направлении Мерля.
В этой точке повествования Далли проснулась, словно следила за текстом и выбрала именно этот момент.
—Я проведу ее.
Мерль прошмыгнул мимо, пробормотав эти слова с мучительным осознанием красоты, разлитой в облике молодой женщины, она проявлялась иногда, всегда неожиданно, как гальваническая тень, озаряя ее лицо, в то время как ее длинное тело не было освещено, пребывало в трепещущей темной сгущенности, в измерении, которое следовало замечать сразу, быть настороже, а это была последняя из вещей, которую вы готовы были в тот момент заметить. Он не знал, что происходит. Он знал.
Роксана, вероятно, по настоянию саксофониста, забрала свой костюм с собой, так что для вечернего представления Эрлис пришлось собрать костюм из разрозненных частей, одолжив трико у одной из танцовщиц, а короткое расшитое блестками платье — у акробатки. Когда она появилась в свете софитов, Мерль почувствовал себя опустошенным от шеи до паха, это была смесь желания и отчаяния. Это могла быть просто губная помада, но он думал, что увидел улыбку, почти жестокую, которую не замечал раньше, бесспорно, самоуверенную, теперь достаточно непреклонную, ее нельзя было отрицать, она улыбалась своей независимой судьбе. Веки и ресницы ее глаз были продуманно затемнены смесью сажи с вазелином, он ничего не мог в них прочесть. На следующий день они с магом исчезли без магических слов или специального оборудования, к одеялу Далли была пришпилена записка «Я вернусь за ней, когда смогу». Никаких «Будьте счастливы» или «С любовью, навеки Эрлис», ничего подобного.
Мерль ждал в Восточном Полнолуне, пока мог ждать, ждал письмо, телеграмму, гонца, почтового голубя, сужающего круги в зимнем небе, тем временем узнавая, как незатейливо всё могло быть, прежде он не заботился о времени или каких-либо потребностях, которые ему могло бы прийти в голову удовлетворить для реализации какого-нибудь более масштабного плана — после ухода Эрлис всё казалось впустую и было сброшено с винтовой лестницы, он просто продолжал плавно вдыхать и выдыхать воздух, просто оставался в контурах рутинной работы по дому в моменте, жизнь с маленькой Далией давала мало поводов для жалоб и горечи.
После закрытия Колумбовой Ярмарки, покинув Чикаго и снова оказавшись на земле, Далли и Мерль начали замечать беженцев из «национальных» экспозиций, которыми пестрел Парк развлечений, все эти несреднезападные разнообразные типы человеческой природы, некоторые из них объединялись в группы, другие оставались одни. Мерль сбегал бы за камерой, чтобы попытаться сделать быстрый снимок, но к тому времени, когда он настраивал камеру, они обычно уже уходили. Далли показалось, что она видела сквозь падающий снег собачьи упряжки с эскимосами, безмолвно двигавшиеся в сторону севера. Она обратила внимание Мерля на пигмеев, которые выглядывали на них из-за стволов березняка. В салунах на берегу реки мастера татуажа из Океании, чьи лица казались ей смутно знакомыми, рисовали на бицепсах шкиперов иератические символы, которые однажды, когда менее всего этого ожидаешь, пригодятся для важного колдовства. Далли предположила, что этих скитальцев тоже безосновательно изгнали из Белого города, из-за чего они с Па стали какой-то разновидностью эскимосов, и страна, по которой они передвигались, никогда не станет ничем иным, кроме места изгнания. Катясь из города в город — Сент-Луис, Вичита, Денвер — она каждый раз ловила себя на надежде, что где-нибудь в каком-нибудь предместье в конце линии электропередачи ее снова ждет настоящий Белый город, сияющий в ночи холодным призрачным светом, сияющий днем яркой влажностью переплетений каналов, электрические судна будут безмолвно плыть по водным артериям, на борту будут леди с зонтиками, мужчины в соломенных шляпах и маленькие дети, в волосах которых застрянут крошки карамельного арахиса с попкорном «Крэкер Джек».
Пока годы нагромождались друг на друга, всё больше казалось, что это воспоминания о какой-то предыдущей жизни, искаженные, переодетые, целые полосы пропущены, эта столица мечты, в которой она когда-то жила, может быть, даже принадлежала к числу ее титулованных дворян. Сначала она умоляла Мерля — слёзно, как она умела — умоляла вернуться туда, пожалуйста, и он ни разу не смог найти способ сказать ей, что ярмарку уже, конечно, сожгли, разобрали на мелкие кусочки, унесли на свалку, распродали, раскрошили, оставили опоры и стеллажи на милость стихий, рукотворных плохих времен, наставших для Чикаго и всей страны. Спустя некоторое время ее слезы только отражали свет, но не лились, она умолкала,
