— Вот прибор. Налей себе сам или Пашку что ли позови… куда-то этот реалист-недоучка запропал. А ведь я его всего лишь за газетами послал.
Я принял из генеральской руки чашку и блюдце. Чайной парой прибор не назовёшь — пиала тонкого фарфора с витиеватым тюркским рисунком, блюдце — пожелтевший от времени фаянс со сколотым краем. Вся немудрёная штабная сервировка собрана штабным вестовым Пашкой Лебедевым невесть по каким сусекам. Расхлябанный краник самовара плюется кипятком. Пашка тот ещё буфетчик, заваривает чай густо, черно и всегда добавляет в заварной чайник какую-нибудь пряную траву — чабрец, тимьян и чёрт ещё знает что. Чай пахнет летней степью и пьянит, и бодрит. Пово-ротясь спиной к командующему и обжигаясь, я сделал первый глоток.
— Ну что же вы, Женечка? Как там с донесением? — проговорил Юденич, и я вспомнил о зажатой под мышкой кожаной папке, в которой лежал отпечатанный на пишущей машинке документ, с котором я был категорически не согласен. — Ах, где же Павел? Некому как следует и подать… Вы мажьте масло на хлеб, Евгений Васильевич. Яйца сварены в мешочек, как вы любите…
Юденич пытался потчевать меня, рассеянно пощипывая левый ус. Такая уж у него привычка — пощипывать левый ус в минуты задумчивости. Мыслями он был не со мной, не замечал эклектичной сервировки штабного завтрака. И не было ему дела до моих волнений относительно содержимого кожаной папки. Я знал Юденича давно, знал, что в минуты подобной отрешённой задумчивости на лбу его появляются глубокие поперечные складки, делающие его лицо суровым и даже немного злым. Теперь командующий смотрел мимо меня на чисто выбеленную пустую стену, словно читал видимые ему лишь одному письмена, в которых заключается вся правда подлунного мира. Но вот минуты трудных раздумий минули, лоб его разгладился, в глазах снова появились знакомые многим тёплые искорки.
Все мы ждали ответа из Могилёва, а накануне я получил известие о прибытии фельдъегеря, вручившего пакет лично командующему. Не этот ли ответ обдумывает Николай Николаевич? Я волновался, измышляя приличный повод спросить командующего о депеше из Ставки. Любопытство — тлеющий уголёк, чудесным образом оказавшийся в моём нагрудном кармане, — жгло и язвило меня.
— Это донесение… — я поперхнулся, закашлялся, стушевался и едва не уронил полупустую пиалу. — То есть я имею в виду не вчерашнюю депешу, а сегодняшнее донесение, полученное от господина Ковшиха.
— Ты имеешь в виду моего "племянника", Женечка? Адамчика?
Юденич снова нахмурился. Меж его бровей вновь пролегли три глубокие борозды. Да-да, их всегда бывало ровнёхонько три.
Улыбка его оказалась внезапной, как дальняя ночная зарница. Глаза исчезли, превратившись в щёлки, огромные усы встали в одну линию параллельно полу.
— Ты Адама Ковшиха господином-то не называй, потому что сам он нынче себя товарищем Ибрагимом Жвицем величает, а Ибрагим Жвиц этот в социалисты записался. К врагам России и Императорского дома себя причислил… Ха-ха-ха!
— В социалисты? Да как же-с…
— А так! Записался в социалисты, да так хорошо у него дело пошло. Не хуже, чем оптовая торговля или разведение породистых коней. Ясное дело, при таких успехах вскоре пришлось от жандармов за границу ретироваться. Нынче товарищ Жвиц в Турции. Такие вот дела. А что там, от него донесение?
— Так точно. О поставках зимнего обмундирования.
— Это надо отдельно изучать.
— Да как же? Если Адамчик… то есть товарищ Жвиц в Турции, то…
— Велика ли беда в том, что мой "племянник" в Турции, если дело его здесь осталось? Ерунда этот его социализм. Забава, как игра в поло или актёрство. Не для того мы днюем и ночуем в штабе, чтобы рассматривать, как кто-то игрался в социализм!
Я попытался, но не успел возразить. Мое досадное замешательство завуалировало появление в штабной столовой генералов де Витт и Воробьёва в сопровождении другого Николая Николаевича, Баратова. Последний, одетый в красную черкеску и белую лохматую папаху, был подобен экзотическому цветку или вспышке алого пламени. Небольшого роста — макушка Баратова едва ли доставала любому из нас до подбородка — чрезвычайно подвижный и по обыкновению оживлённый, он моментально и всецело завладел вниманием Юденича. Баратов выхватил из рук следовавшего за генералами Лебедева кипу газетных листов, датированных вчерашним днём. Перед моими глазами замелькали разноязыкие заголовки. На первых страницах газет набранное самыми крупными шрифтами знакомое с гимназических времён географическое название The Dardanelles, Çanakkale Boğazı, Strait of Çanakkale, Δαρδανέλλια, Dardanéllia, Strait of Gallipoli, the Hellespont.
Тут же всё задвигалось, закипело, ровно вода в кипящем самоваре. На столе явились горячие закуски в виде обильно сдобренного маслом хачапури, груды свежей зеленухи, жаренной на углях и сочащейся жиром бараньей ноги с разноцветными овощами. Зазвенела посуда. Задвигались стулья.
На запах мяса в помещение импровизированной столовой потянулись штабные офицеры. Завтрак в штабе Николая Николаевича Юденича всегда был поздний и проходил в довольно демократичной обстановке. Собирались штабные чины и съехавшиеся из частей командиры. Обычно человек 15–20 в чине не ниже подполковника. Гости и хозяева ели, пили, обсуждали новости в расчёте на то, что следующий приём пищи может случиться лишь вечером. В начале лета 1915 года тылы отдельной Кавказской армии работали на верхнем пределе возможности или за его гранью.
Первые минуты совместной трапезы протекали в молчании, слышался лишь стук вилок и ножей — офицеры отдавали должное закускам. Лишь один Баратов продолжал шелестеть газетными листами — этот словно не ведал ни голода, ни усталости. Я устроился на краю стала, поближе к Юденичу и блюду с бараниной, доставленной к генеральскому столу всё тем же Лебедевым. С такой позиции и газетные заголовки читать удобней, и проще воздать должное отличному мясу.
Генерал де Витт первым вытащил из-за воротника салфетку.
— Почему в штаб доставляют ограниченное количество экземпляров газет? Вот Николай Николаевич узурпировал право первого прочтения, — проворчал он. — Эй, Лебедев! Неси прессу! Не может же Баратов читать все газеты одновременно…
— Что в газетах? — поинтересовался Воробьёв, похожий на де Витта, как двоюродный брат — то же продолговатое лицо, та же выправка, даже бородка клинышком, и даже седеющие усы схожего фасона.
— Полный провал Дарданелльского десанта наших союзников по Антанте. Как скоро высвободившиеся там турецкие войска окажутся на Кавказском театре, у нас под носом, а? — весело отозвался Баратов. — Как думаете, Николай Николаевич, а? Не томите! Все знают о депеше из Могилёва. Высочайшее разрешение получено?
Все уставились на командующего.
— Необходимо оборудовать передовой командный пункт в Каургане, — ответил Юденич. — Необходимо в кратчайшие сроки завершить строительство узкоколейки от Карса до Мельделека и Ольты. Не забудьте о формировании снегоочистительных команд. Зима в горах Армении изобилует снегопадами. Ах, да! Могилёв утвердил план операции, о чём мною вчера получено специальное сообщение. Так что за работу, господа! В Тифлисе удобно — балы и прочие развлечения даже в военное время. Однако обстоятельства требуют нашего присутствия во вверенных частях. Поэтому Тифлис отставить.
Кто-то вскочил, с грохотом опрокинув стул.
— Не горячитесь, голубчик!
И снова глаза Юденича превратились в щелки, а отвислые усы сделались параллельными полу.
Присутствующие отодвинули приборы, в минуту позабыв о голоде. Юденич продолжал:
— Женя… Евгений Васильевич! Явите нам наконец содержимое вашей замечательной папки.
— Ещё одно донесение? — спросил кто-то.
— Очередное сообщение о положении дел… — ответили ему.
— …Между русской бригадой крейсеров и отрядом германских кораблей произошёл бой у острова Готланд… — голос Баратова из-за газеты звучал раздумчиво.
— Господа! Тут Евгений Васильевич всё утро ходит вокруг меня, желая узнать о сути ответа из Ставки Верховного главнокомандующего. А я, понимая его томление, молчу, дожидаясь вашего прибытия, чтобы если уж сообщать, то всем собравшимся. И вот вы являетесь с горами снеди и кипами газет и не даёте своему командиру слова молвить…
